«Мы были на гастролях в Омске, на его родине, — вспоминала Галина Львовна Коновалова, бессменная завтруппой Театра Вахтангова. — Сказать, что его носили на руках, — это ничего не сказать. И вот идёт пресс-конференция. И встаёт девочка, говорит: „Михаил Александрович, я хочу подарить вам кружку с вашим портретом, я специально заказала. Дело в том, что вы спасли мне жизнь!..“ Пауза. И встаёт её папа. Рассказывает, что крохотную дочь его врачи приговорили — из-за тяжелейшего порока сердца. А операция стоила немыслимых денег! И когда надежды уже не оставалось, кто-то сказал: „А вот наш земляк в Москве…“ Позвонили Ульянову. Он мгновенно связался с Институтом Бакулева, девочку взяли в Москву, бесплатно сделали операцию, удачно — и вот ей уже 15 лет!.. И все зарыдали в зале, смотрят на Ульянова. А Михаил Александрович смущённо так: „Я не помню“. Потому что подобных случаев у него было столько!..»

Даже совсем простых людей Ульянов слышал, пытаясь вникнуть в их беды. Даже бомжей у трёх вокзалов — чему однажды я был свидетелем (он, естественно, был без Аллы Петровны, которая его от всего этого ограждала и блокировала, порой весьма жёстко, а то и жестоко). И люди отвечали той же, как говорится, монетой.

С превеликим трудом мы оторвались от старика Гамлета Иштояна. И ещё успели побродить по вечернему Гранд-базару, когда солнце «простреливало» торговые улочки насквозь, выхватывая изломанные криком лица торговцев, готовых на любые (почти) скидки. Тысячи базарных запахов и звуков. И всё же слышался голос боевого русского генерала:

«Чарнота. Не бьётся, не ломается, а только кувыркается! Купите красного комиссара для увеселения ваших детишек-ангелочков! Мадам! Мадам! Аштэ пур вотр анфан!.. Геен зи!.. Ступай в гарем! Боже мой, до чего же сволочной город!

…Мелькают русские в военной потрёпанной форме. Слышны звоночки продавцов лимонада. Где-то отчаянно вопит мальчишка: „Пресс дю су-ар!“ У выхода с переулка вниз к сооружению Чар-нота, в черкеске без погон, выпивший, несмотря на жару, и мрачный, торгует резиновыми чертями, тёщиными языками и какими-то прыгающими фигурками с лотка, который у него на животе.

Константинополь стонет над Чарнотой. Где-то надрываются тенора — продавцы лимонов, кричат сладко: „Амбуляси! Амбуляси!“ Басы поют в симфонии: „Каймаки, каймаки!“ Струится зной. В кассе возникает личико. Чарнота подходит к кассе.

Марья Константиновна!

Личико. Что вам, Григорий Лукьянович?

Чарнота. Видите ли, какое дельце… Нельзя ли мне сегодня в кредит поставить на Янычара?.. Что же, я жулик, или фармазон константинопольский, или неизвестный вам человек? Можно бы, кажется, поверить генералу, который имеет своё торговое дело рядом с бегами?..»

…Елена рассказывала об одном из ярких детских впечатлений. Отец приехал откуда-то из-за границы, где с кинорежиссёром Владимиром Наумовым и артистом Алексеем Баталовым представляли картину «Бег». Страна была капиталистическая — полный чемодан фирменных шмоток. «А себе, папуль, что привёз?» — «Полный чемодан… впечатлений. Я же гулял, смотрел там на всё, страну увидел — с меня хватит. Не велики тебе джинсы?» — «Как влитые, пап! И свитер, и батничек, и куртка! Спасибо тебе огромное!..» Начинает примерку мама. «А это что за ужас? Платье? Ты меня, видать, с любовницей какой-то своей спутал!» — «Алла, ну зачем ты так?..» — «А это что за говна пирога?» — «Кофточка…» — «А это-то что за убожество, а?» — «Я же обещал тебе сапоги…» — «Обещанка-цацанка, а глупэму радость! Ну, Миша, с любовью покупал, ничего не скажешь! Во-первых, жмут. А во-вторых, вообще — прощай, молодость! Это ж надо было поискать такое говно!..» — «Алла…» — «Что — Алла? Забирай!..» — и полетели сапоги генералу Чарноте чуть ли не в голову… А потом Лена сколько ни смотрела «Бег», всё вспоминала эту сцену: как собирал отец привезённые из-за границы, разбросанные по полу вещи. Жалко было отца…

«Ульянов — это огромный, необъятный диапазон актерского дарования! — рассказывал Владимир Наумов. — Созданный Богом для этой профессии. Есть хорошие актёры. Но очень мало актёров — личностей, само появление которых вызывает ваш интерес. Очень немногие умеют молчать на экране, как Ульянов. Притом не просто молчать — замолчать и я вот сейчас могу, от этого ничего не изменится, — а молчать так, что невозможно от него оторваться, будто гипнотизирует, находясь в соответствующем состоянии… Потрясающее чувство деталей, атмосферы, в которой существует, ситуации… Я помню, на съёмках „Бега“, который мы снимали с режиссёром Аловым, кончился съёмочный день, опустела площадка, я спрашиваю: а где ж Ульянов? Мне отвечают: да там, в декорациях ещё сидит. Я заглядываю — и вижу: он сидит и разговаривает с тараканом, рассказывает этому древнему, миллионы лет существующему созданию о том, какой под Киевом был бой, как было тепло, но не жарко… И с такой силой, с такой верой в то, что тот его понимает, Ульянов делал это — потрясающе! Я так жалел, что не было у меня с собой фотоаппарата, чтобы снять странный, удивительный контакт, на который способен, на мой взгляд, только выдающийся человек!.. В том же нашем „Беге“ есть замечательная сцена — игра в карты. Где заняты первоклассные актёры — Баталов, Евстигнеев, Ульянов. Совершенно разные! Ульянов требовал репетиций: ещё, ещё, ещё! — и с каждой репетицией играл всё лучше, лучше, будто поднимаясь по лестнице на высоту представленного, созданного им образа. А Евстигнеев — наоборот, прямая противоположность, он был актёром импровизации, ему на второй репетиции уже становилось скучно. И вот нам с Аловым надо было поймать момент, когда Ульянов созрел, а тот ещё не затух, не завял. И когда это удавалось, будто разряд электрический пронзал съёмочную площадку, в этом соединении, столкновении возникала поразительная атмосфера! Потом и Ульянов стал импровизировать, и это доставляло колоссальное удовольствие! Знаете, в наше время слово „гений“ затерли до дыр, как старый коврик, просвечивающий на свет. А вот Ульянова можно назвать не только выдающимся талантом, но гением именно в первородном звучании этого слова!.. Он был чрезвычайно сильным, мощным человеком! В „Легенде о Тиле“ у нас с Аловым он играл угольщика Клааса — и когда его хватали, а мы отбирали чемпионов мира по греко-римской и вольной борьбе и боксу, — так вот три человека никак не могли его скрутить, увести, он нам испортил несколько дублей, потому что всё делал по-настоящему!.. Он казался суровым, но он был очень нежным, отзывчивым человеком. А как он помогал партнёрам! В „Беге“ у нас Хлудова играл Дворжецкий, это была его первая роль в кино, и вот этот молодой совсем тогда актёр с марсианскими глазами прилепился к Ульянову, подсаживался, и они подолгу, часами разговаривали, размышляли. Вот эта ассоциация с „Мастером и Маргаритой“ — „В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой…“ — пришла в голову Ульянову, это ж похоже, говорит, вплоть до длины шинели — и мы использовали для образа генерала Хлудова…»

…В улочках по дороге к порту тут и там были кофейни, шашлычные, кондитерские — в них, расположенных большей частью в цокольных этажах, сидели мужчины и женщины и пили молоко.

— Вот здоровая нация, — констатировал Ульянов. — Сразу видно — за ними будущее.

Но особого оптимизма будущее не внушало — любители молока были темнолики, морщинисты, беззубы, прокурены. На теплоходе за ужином Оксана открыла нам сию тайну: пьют турки местную самогонку, ракию, а белой она становится, когда добавляешь в неё воду.

— Ракия?! — переспросила Алла Петровна — давненько я не видел тёщу столь искренне, радостно, полнозвучно хохочущей…

И почему-то вспомнилось, как вернулась она из Ленинграда, где какой-то врачеватель делал ей какие-то иглоукалывания от спиртного и курения, — и как бросалась на всех, как прятались мы, но спрятаться на даче было особо негде, оставалось лишь, тут и там попадая под её тяжёлую, горячую руку, проклинать иглоукалывателя… Впрочем, через неделю Алла Петровна вновь выпила коньячку, закурила — и жизнь стала понемногу налаживаться.