— Куда же нам теперь идти? — растерянно спросил один из них. — Без оружия… нам не поверят…

— Скажите, что попали под бомбежку и сами едва уцелели, — посоветовал я.

На этом мы и расстались.

Обоз принадлежал танковой дивизии СС “Мертвая голова” и следовал в город Тукумс. На подводах были продукты и боеприпасы, в которых мы испытывали острую нужду. Был там и бензин. К большому счастью, ни одна пуля не попала в канистры, лежащие на днище повозок.

Поздним вечером, сидя на траве на лесной поляне, мы праздновали свою первую победу.

— Ну как? — спросил меня дед, пыхтя в темноте “козьей ножкой”. — Метко бьют винтовки, что мои сыновья принесли? — и добавил, не дожидаясь ответа: — А ведь из одной-то я сам стрелял.

Недалеко от дома Кринки, на перекрестке лесных дорог, стояла старенькая, заброшенная банька. Ее хозяином был латыш Брамс, у него в то время скрывался латыш, дезертировавший из немецкой армии. В этой баньке в глубокий проем между полуразрушенной печкой и стеной я спрятал рюкзак с формой убитого капитана, его сапоги, амуници, оружие и документы.

Дела у партизан налаживались. Кринка ежедневно получал донесения. В эти дни у Кринки находился его брат подпольщик, очень симпатичный мужчина средних лет. Насколько мне помнится, на его след фашисты напали в Риге, и он решил временно скрыться от них в лесу.

Теперь наши товарищи-латыши действовали активно все замечали. Даже деды вызнавали у соседей, имевших родичей-полицаев, что делается в немецкой армии. Началась и диверсионная работа. Во всем районе вокруг хутора Цеши разрушались деревянные мосты, перерезались провода связи. Жителей хуторов, даже самых дальних, предупреждали о готовящихся против них репрессиях. Участились вооруженные столкновения с немцами.

Прибалтийские леса стали служить людям убежищем. Появились землянки, загоны для скота. Проливные дожди, осенние туманы, порывы ветра, скрип деревьев, крик ночных птнц или зверей — все было на руку людям.

Я часто бывал в доме Кринки. Мне очень дорога была материнская забота обо мне Юлии Васильевны, я гордился довернем Жана, а темноволосая, скромная и красивая Зоя учила меня говорить по-латышски и была в восторге, когда я однажды, распахнув дверь, вдруг запел популярную народную латышскую песню:

Луга люблю я и солнце майское,

Хотя в душе печаль живет…

Особенно хорошо было в доме у Кринки в дождливые, холодные предосенние дни. Так не хотелось тогда уходить в темноту ночи к своему шалашу! Но я вставал из-за дружеского стола и шел в лес.

В форме немецкого капитана я никогда у Кринки не появлялся: боялся вызвать подозрение у эвакуированных незнакомцев, которым Жан отдал половину своего дома

Все документы капитана я уничтожил, сохранил лишь командировочное предписание (“маршбефель”). В этом документе было сказано, что капитан такой-то с таким-то количеством солдат следует в город. Тукумс, в дивизию СС “Мертвая голова”. Удостоверение было без фотографии и при случае могло мне пригодиться.

Фронт приближался Ночью, лежа в шалаше, я слышал далекое гудение и грохот боя Иногда небо в той стороне озарялось отблесками пожаров. Надо было думать о переходе фронтовой липни.

В те дни я часто надевал форму немецкого капитана, ибо в ней и собирался перейти фронт, к своим. В то же время в этой форме в прифронтовых местах мне легче было сориентироваться в обстановке. Много надо было заранее разузнать и разведать, и форма немецкого офицера способствовала этому.

Советскому человеку надеть на голову фуражку с эмблемой в виде черепа — не легко. В особенности если представишь себе, какие мысли роились под этой черной фуражкой в голове гитлеровца.

Фуражка хранила запах фиксатуара и еще чего-то, отвратительно пахнувшего; подкладка лоснилась от жира, и прикосновение к ней тоже вызывало неприятные ощущения. Высокий лакированный козырек торчал впереди назойливо-надменно, а над ним выпячивался значок на околыше — этот проклятый значок с черепом. Следовательно… Если убитый капитан был из роммелевской танковой дивизии “Мертвая голова”, то наверняка эта фуражка возвышалась над люком танка, окрашенного в белый цвет, где-нибудь в песках африканской пустыни, когда Роммель выходил на линию Маррет, чтобы соединиться с генералом Арнима и его 5-й армией.

Облаченный во всю эту одежду, я ехал верхом в прифронтовой полосе. При мне был бинокль, мой пистолет ТТ, неизменный румынский дамский браунинг (похищенный у румынской генеральши), в планшете — оперативные карты, в руке — автомат.

Вскоре я оказался на поляне, где расположилась какая-то немецкая часть. Дымилась походная кухня. Возле нее длинной очередью стояли солдаты с котелками.

“Посмотрим, как они со мной будут разговаривать”, — подумал я и внутренне весь подобрался, чтобы во всем — от острых носков сапог до выражения глаз под лакированным козырьком — походить на прежнего хозяина этой одежды.

Мое внимание, так же как и всех немецких солдат, привлек рокот пролетавших над поляной самолетов. В ясной синеве шел яростный поединок “мессершмитта” с маленьким советским истребителем, который выделывал головокружительные виражи и петли вокруг противника. Истребитель переворачивался на спину, подлетал под немца, обстреливал короткими очередями. Но вот, видимо, истребитель израсходовал свой боекомплект. Он неожиданно вынырнул из облака в хвост “месссршмитта” и, протаранив его, взмыл и исчез в облаках.

“Мессершмитт”, разваливаясь на куски, падал на землю. И где-то за лесом послышался глухой взрыв.

Я был так восхищен, так счастлив, что, признаться, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть себе хладнокровие и выдержку, к которым обязывала моя маскировка. Выпрямившись в седле и приняв строгий вид, я подъехал к немцам

Почерневшие от усталости, заросшие щетиной, видимо, недавно вышедшие из трудного боя, солдаты возле походной кухни ели из котелков суп.

— Какая часть?

— Особый батальон танковой дивизии “Рейх”.

Я повернул коня и ускакал прочь. Где-то вдалеке загрохотали орудия.

Весь день я провел в пути, приглядывался к обстановке, искал окно для перехода фронта. К вечеру я решил возвратиться к Кринке. Но, не доехав до его хутора около десяти километров, наскочил на пост тайной полевой полиции.

— Хальт! — гаркнул фельдфебель, выходя из придорожных кустов. Рядом появился второй. В лунном свете блестели их металлические бляхи.

— Господин капитан, прошу предъявить документы!

— Еду в штаб танковой дивизии “Мертвая голова”, везу срочное донесение. Дорогу!

Фельдфебель взял под уздцы моего копя.

— Прошу предъявить документы, господин капитан! — повторил он вежливо, по настойчиво и положил руку на автомат, висевший на его груди.

— Документы предъявлять не намерен! Дорогу!

— Тогда прошу вас, господин капитан, проследовать в штаб. Это рядом, вон в том доме, — он указал на белое здание неподалеку Там в окнах мигали огоньки.

Я мог разделаться с ними обоими легко. Но совсем рядом был хутор Кринки, и я побоялся навести на него подозрение: немцы при выстрелах немедленно бы всполошились. Поэтому я решил исполнить приказ фельдфебеля и подъехал к дому. По широкой мраморной лестнице мы поднялись на второй этаж. Напарник фельдфебеля остался на улице.

— Хайль Гитлер! — взмахнул я рукой, войдя в большую полутемную комнату, где за столом сидел офицер в расстегнутом кителе и что-то писал. — Идите! — обернулся я к фельдфебелю. — Разберемся бет вас!

Я сразу понял, что сейчас нужно сыграть на верной интонации. Я грохнул на стол свой автомат, распахнул китель, повернул фуражку набекрень, бухнулся в кресло рядом со столом так, словно именно отсюда был куда-то послан и сюда же вернулся.

— Ух, чертовски устал! Вот хорошо, что вас разыскал! Нет ли чего-нибудь подкрепиться? Целый день ничего не ел.

Я вынул портсигар, вытащил сигарету, нервно постучал по крышке, закурил.

Офицер, не отрываясь от своей писанины, мельком взглянул на меня.