“Хватит вам судачить! — кричит один из комбедовцев. — Дайте дорогу уполномоченному губернии”.

Речь уполномоченного то и дело прерывается выкриками из толпы. Особенно усердствует группа в углу. Вдруг на трибуну выскакивает молодая круглолицая женщина. Это разведчица Таня. “Товарищи, тут среди нас — офицеры! Они хотят поднять восстание против Советской власти”. — “Ты откуда знаешь?” — раздается из толпы. “Сама слышала — была у них. Смотрите, вон стоит наш симбирский помещик, граф Орлов-Давыдов. Его отец драл с вас три шкуры, и сын того же хочет… А вон…” — “Ишь ты! Сейчас я тебя”, — злобно шипит один из офицеров, выдергивая из-под чапана обрез. Это замечает товарищ Тани чекист Василий Цветков и успевает заслонить девушку. В тот же момент раздается выстрел, и Василий падает…

Все происходило в точном соответствии с авторским и режиссерским замыслом. Даже когда Андрей с окровавленным липом приподнялся на локте и отчаянно крикнул: “Я умираю, товарищи! Меня убили!”, публика, восхищенная настоящей игрой, бурно аплодировала, Старцев, стоя сбоку, за кулисами, шептал: “Молодец! Талант, настоящий актер выйдет”. И только Коля Мартынов бросил свою винтовку и стоял потрясенный: неужели она и вправду выстрелила? Не может быть! Но ведь была отдача…

Первой опомнилась Зоя. Она близко видела лицо Андрея. Он же весь в крови, откуда, почему?..

— Его убили! — вскочила она. — Застрелили по-настоящему!

— Закрывай занавес! — крикнул Старцев, выбегая вперед. Зрители кинулись к сцене и начали на нее карабкаться.

— Куда! — раскинул руки им навстречу Павел Степанович. — Куда? Нельзя!..

Лишь спустя полчаса, когда был наконец наведен порядок и окровавленного Андрея в сопровождении матери и Зои увезли на извозчике в больницу, зрители стали расходиться, обсуждая происшедшее. В толпе вместе со всеми медленно, не спеша шествовал пожилой усатый человек в очках. Свернув на боковую пустынную улицу, он вынул портсигар и закурил. К нему тут же подошел высокий, худощавый, в военной фуражке.

— Ну как, Филипп Антонович?

— Порядок. Разыщи-ка сейчас там Борчунова, ко мне его приведешь часа через полтора. Я пока тут еще одно дельце проверну.

— А дальше что?

— Сидите, ждите меня. Да не бойся ты, никто твою конуру не найдет. Как побеседую с Борчуновым, мы с тобой и отправимся в дорогу. Так что подготовься. — Коренастов махнул рукой и скрылся за углом.

Так же не спеша добрался он до Куликовки и вы шел на Верхнеполевую улицу. Где же тут третий дом от угла? Ага, вон он. И окошко еще светится. Неплохой домик, над парадным причудливый навес, наличники резные. А на улице ни души… Он влез на завалинку, заглянул в окошко. В кухне у лампы старушка, нацепив на нос перевязанные тряпочками очки, читала какую-то толстую книгу, шевеля губами. Видно, бабка ихняя, Библию читает. Как там в священном писании сказано? “Весь твой род погибнет до седьмого колена”. Внука изничтожили, теперь ваша очередь…

Оглянувшись. Коренастов вытащил из кармана бутылку, полил двери и окна, затем подошел к забору — вылил и на него остатки керосина. Потом дернул за ручку проволочного звонка.

— Кто там? — послышался дребезжащий старческий голос.

— Мне бы бабушку Андрея Ромашова.

— А что вам нужно? — спросила из-за двери Аграфена Ивановна.

— Да вот послали сообщить ей: только что в театре, прямо на сцене, убили ее внука и изувечили дочку…

Он не докончил. Из-за двери донесся звук упавшей лампы, а затем глухой звук падения на пол чего-то грузного. Чиркнув зажигалкой, Коренастов зажег клочок бумаги и сунул его под дверь. По облитому керосином дереву побежали слабые синеватые огоньки.

Ну что ж, можно считать, он этим отплатил за все. Остается главное — Советская власть. С ней у него счеты покрупнее. Ох, каком их всех ненавидит! И они это еще почувствуют…

— Ну и пробиться сюда! — говорил Золотухин, сидя у кровати Андрея, неподвижно лежащего на спине, лицо — в бинтах. Говорят, бегать скоро начнешь? И почему же только доктора не пускают к тебе…

— Что у вас там нового? — прошелестел сквозь бинты Андрей.

— Да что может быть? В порядке.

— А этих поймали, что в меня стреляли?

— Слушай, Мартынов-то ведь и не знал, что у него в винтовке патроны. Их ему Борчунов подложил по наущению Коренастова. Мы этого Вадима у гадалки нашли. Он сразу все и выложил, говорит, ревновал к тебе Зою. Но тут дело оказалось посерьезней: Коренастов его и Симочку для связи в городе оставлял.

— А его взяли?

— Коренастова? Нет еще, но найдем, обязательно… Думаем, он в Ташкент подался. Помнишь, их связной туда поехал. Да, знаешь, откуда эта история с Зоиной запиской? Ты записку, когда у Симочки был, выронил, она и решила устроить тебе “страшную” месть. И уговорила Ларису написать. А та по дурости адрес в ней свой сообщила. Вот как в нашем деле бывает. Если б не этот случай, устроил бы нам Коренастов знатный фейерверк…

— А родителей когда ко мне пустят, не знаешь?

Никита мгновение помолчал. Нельзя же сказать ему, что дом их сгорел, бабка погибла, а Евдокия Борисовна, которая поспела во время пожара прийти домой, вся обгорела, спасая детей, и сейчас лежит в этой же больнице. Говорят, бабушка упала на лестнице с лампой — оттого и пожар был. Не верит этому Золотухин.

— Пустят, но не раньше чем недели через две, — быстро нашелся он. — Тебе надо подлечиться как следует. Это я сумел прорваться. Ну, пошел… Слово давал доктору, что не больше десяти минут… Поправляйся…

Прямо из палаты Никита направился в кабинет главного врача.

— Что вы можете сказать о состоянии Ромашовых?

— Мать еще очень тяжелая больная, — ответил пожилой доктор, поправляя пенсне. — Ожоги, знаете, долго не заживают, а у нее вон их сколько.

— А Андрей?

— Парень ваш молодец — пять глазных операций выдержал, сложнейших, и не пикнул даже. Герой…

— А видеть он будет?

— Понимаете, его счастье: пуля мимо прошла. Но выстрел был очень близко. Глаза контужены сильно. Честно говоря, мы уже совсем было решили, что парень ослепнет. Однако доктор Гинзбург решился еще на одну операцию… И теперь появилась надежда, даже не надежда — почти уверенность.

Когда Золотухин вышел на больничное крыльцо, солнце уже клонилось к закату. В безоблачном майском небе носились быстрые стрижи, в кустах палисадника нахально переругивались воробьи. Никита полной грудью вдохнул воздух, настоенный на запахах цветущих яблонь. Какая красота! Андрей должен все это видеть, нет, наверняка увидит! И жить долго будет. Как это доктор сказал: путь ему предстоит долгий? Правильно!

Я начинаю эти записки, побуждаемая непреодолимой потребностью рассказать людям о пережитых мною ужасах и об опасности, нависшей над беспечным человечеством.

Людям свойственно помнить о хорошем и забывать о плохом. Эту особенность человеческой психики использует христианство с его культом непротивления злу. Оно эксплуатирует пришедшую к нам из первобытных пещер тягу к дружной совместной жизни и стремится подменить ее расслабляющей догмой всепрощения.

Но мой маленький опыт отвергает всепрощение. В мире еще есть зло! И если с ним не бороться, оно, действуя коварно и тайно, способно взять верх над благодушествующей добротой. Зло может заставить саму доброту служить черным целям. И это особенно опасно.

Я сижу перед окном, выходящим на море. Рядом на кровати неподвижно лежит единственный близкий мне человек. Слезы мешают писать, но это слезы счастья. Я знаю, все будет хорошо. В жизни, как и на море, невозможен вечный штиль. Бури неизбежны. Нужно лишь заранее крепить паруса. Нельзя допустить, чтобы буря застала нас врасплох.

Все это выглядит бессвязным, я понимаю, но впечатления прошедших дней еще слишком свежи, и я петляю, как ученик перед дверями школы, в которой ему предстоит трудный урок. Но я не вычеркну эти строки. Пусть читатель войдет в этот рассказ вместе со мною так, как я вхожу в него здесь, за этим маленьким столом, и входила там, под сияющим солнцем Сан-Франциско, когда такси остановилось на Юнион-сквер у подъезда старого серого дома, в котором помещалась контора моего отца.