Молитва закончилась, мы сели и принялись за дело. Даже гнев не имел силы притупить мой аппетит в тот момент. Я ел, как голодный волк, подобно большинству других. Нам не разрешалось пить вино, двери были заперты за нами, чтобы мы не могли раздобыть его в другом месте. Это было мудрое правило, учитывая задачу, которую нам предстояло выполнить, но от этого мы не стали менее шумными. В определенных обстоятельствах опасность опьяняет, как вино; и в это пасхальное воскресенье мы, восемьдесят человек, каждый из которых до ужина мог оказаться лежащим на мостовой с размозженной головой, ели, разговаривали, шутили и смеялись с дикой веселостью, в которой присутствовало нечто ужасающее.

Обед длился долго, и когда уже никто, казалось, не был расположен есть больше, столы были убраны. Большинство мужчин бросились на пол и скамейки и заснули; Гаспаро был в их числе. Видя это, я больше не мог сдерживаться. Я подошел и грубо толкнул его ногой.

— Гаспаро! Ты меня узнаешь?

Он угрюмо поднял глаза.

— Дьявольская месса! Я думал, ты в Тулоне.

— Это не твоя вина, что я не в Тулоне. Послушай меня. Если мы с тобой переживем эту ночь, ты ответишь мне за свое предательство.

Он пристально посмотрел на меня из-под своих глубоких бровей и, не отвечая, снова перевернулся на живот, как будто собирался уснуть.

— Проклятый парень! — сказал один из других, многозначительно пожав плечами, когда я отошел.

— Ты что-нибудь знаешь о нем? — спросил я.

— Я ничего о нем не знаю, но говорят, что одиночество сделало его волком.

Больше я ничего не мог узнать, поэтому тоже растянулся на полу, как можно дальше от своего врага, и заснул.

В семь стражники разбудили тех, кто еще спал, и подали каждому мужчине по маленькой кружке разбавленного вина. Затем нас построили в двойную шеренгу, провели вокруг задней части собора и повели по наклонной плоскости на крышу под куполом. С этого момента длинная череда лестниц и извилистых проходов вела нас вверх между двойными стенами купола; и на разных этапах подъема определенное количество из нас было отделяемо и оставлено готовыми к работе. Я остался примерно на полпути и увидел, что Гаспаро поднимается выше.

Когда мы все были расставлены по местам, пришли суперинтенданты и дали нам инструкции. По сигналу, каждый человек должен был пройти через бойницу или окно, перед которым он был помещен, и сесть верхом на узкую деревянную доску, подвешенную на прочной веревке чуть ниже. Эта веревка проходила через окно, наматывалась на блок и закреплялась изнутри. По следующему сигналу в его правую руку должен был быть вложен зажженный факел, а левой он должен был крепко ухватиться за веревку. По третьему сигналу помощник, помещенный туда для этой цели, должен был размотать веревку изнутри; находившийся снаружи должен был быстро скользить вниз по изгибу купола, и, соскальзывая, прикладывать свой факел к каждому фонарю, мимо которого он двигался.

Получив эти инструкции, мы ждали, каждый у своего окна, пока не будет подан первый сигнал.

Быстро темнело. Все большие ребра купола, насколько я мог видеть; все карнизы и фризы фасада внизу; все колонны и парапеты большой колоннады, окружающей площадь в четырехстах футах внизу, были прорисованы линиями бумажных фонарей, свет от которых, приглушенный бумагой, мерцал серебристым огнем, имевшим волшебный вид. Между этими фонарями, через разные промежутки по всему собору со стороны, обращенной к площади, были расставлены железные чаши, называемые паделле, наполненные жиром и скипидаром. Зажечь чаши на куполе было опасной задачей; но когда все они будут зажжены, купол озарится золотым свечением.

Прошло несколько мгновений напряженного ожидания. С каждой минутой вечер становился все темнее, факелы горели ярче, нарастающий гул тысяч людей на площади и улицах внизу все громче доносился до наших ушей. Я почувствовал учащенное дыхание помощника за своим плечом, я почти слышал биение своего сердца. Внезапно, подобно прохождению электрического тока, первый сигнал прошелестел сверху донизу. Я выбрался и крепко обхватил ногами доску; по второму сигналу я схватил пылающий факел; с третьим я почувствовал, что меня опускают, и, зажигая каждую чашу, когда скользил мимо, я увидел, как весь горний купол над и подо мной превратился в линии прыгающего пламени. Часы пробили восемь, и когда прозвучал последний удар, весь собор засиял огнем. Рев, подобный реву великого океана, поднялся из толпы внизу и, казалось, сотряс тот самый купол, за который я цеплялся. Я даже мог видеть свет на пристально смотрящих лицах, толпу на мосту Святого Анджело и лодки, снующие по Тибру.

Благополучно спустившись на всю длину моей веревки и зажегши отведенную мне долю чаш, я теперь сидел, наслаждаясь этой удивительной сценой. Внезапно я почувствовал, как завибрировала веревка. Я поднял глаза и увидел мужчину, вцепившегося одной рукой в железный прут, поддерживающий паделле, а другой… Это был Гаспаро, поджигавший веревку надо мной своим факелом!

У меня не было времени на раздумья — я действовал инстинктивно. Это было сделано в один страшный момент. Я вскарабкался наверх, как кошка, ткнул факелом прямо в лицо преступнику и ухватился за веревку на дюйм или два выше того места, где она горела. Ослепленный и сбитый с толку, он издал ужасный крик и упал, как камень. Сквозь рев живого океана внизу я слышал глухой грохот, с которым он обрушился на освинцованную крышу.

Я едва успел перевести дыхание, когда обнаружил, что меня поднимают наверх. Помощь пришла не слишком скоро; меня тошнило, моя голова кружилась от ужаса, и я потерял сознание, как только оказался в безопасности в коридоре. На следующий день я зашел к администратору и рассказал ему все, что произошло. Мое заявление было подтверждено пустой веревкой, с которой спустился Гаспаро, и обгоревшим обрывком, за который меня вытащили. Администратор повторил мою историю высокопоставленному прелату; и хотя никто не подозревал, что мой враг умер каким-то необычным образом, правда передавалась шепотом из дворца в дворец, пока не достигла Ватикана. Мне сочувствовали, и я получил такую денежную помощь, какая позволила мне без страха смотреть в будущее.

Сорок лет назад!

Передо мной лежит старая записная книжка в алом сафьяновом переплете, скрепленная серебряной застежкой. Кожа покрыта плесенью, серебро потускнело, бумага пожелтела, чернила выцвели. Она была спрятана в задней части старинного дубового бюро с последнего дня года, в течение которого я ей пользовался; и это было сорок лет назад. Да, передо мной открыта страница — среда, одиннадцатое марта тысяча восемьсот двадцать шестого года. Запись против этой даты достаточно короткая и неясная.

Однако каким бы кратким он ни был, этот меморандум пробуждает цепочку давних дремлющих воспоминаний и с болезненной яркостью возвращает все обстоятельства, о которых он упоминает. Я постараюсь изложить их как можно спокойнее и лаконичнее.

Я отправился пешком из Фраскати сразу после завтрака и отдохнул на полпути в тени поросшего лесом ущелья между Марино и высотами Альба-Лонга. Кажется, я в мельчайших подробностях помню все обстоятельства той утренней прогулки. Я помню, как прошлогодние листья хрустели у меня под ногами, и как зеленые ящерицы скользили здесь и там в солнечном свете. Мне кажется, я все еще слышу медленное журчание воды, стекающей по испещренным пещерами скалам с обеих сторон. Мне кажется, я все еще чувствую тяжелый аромат фиалок, цветущих среди папоротников. Еще до полудня, я поднялся на вершину гребня и пошел по тропинке, ведущей к Монте-Каво. На каштановых склонах Палаццуолы трудились дровосеки. Они прервали свою работу и угрюмо уставились на меня, когда я проходил мимо. Вскоре небольшой поворот тропинки открыл моим глазам озеро Альбано. Голубое, тихое, уединенное, окруженное нависающими лесами, оно нежилось на солнце, в четырехстах футах внизу, подобное сапфиру на дне малахитовой вазы. Время от времени мягкое дыхание с запада волновало безмятежное зеркало и размывало отраженный на его поверхности пейзаж. Время от времени вереница мулов, проходя по лесным тропинкам, скрытая деревьями, издавала над озером слабый звон колокольчиков. Я сел в тени пробковых деревьев и принялся созерцать открывшуюся панораму. Слева от меня, на обрывистой платформе, с возвышающимся позади Монте-Каво, сверкал белизной длинного фасада монастырь Палаццуолы; на противоположных высотах, четко выделяясь на фоне неба, возвышались сосны и домики Кастель Гондольфо; далеко справа, в ослепительном солнечном свете Кампаньи, лежали Рим и этрусские холмы.