Так мы путешествовали в течение нескольких дней; когда однажды утром нам всем пришлось предъявить паспорта и позволить солдатам осмотреть наши вещи. Впоследствии я узнала, что мы пересекли границу и въехали в Германию; но в то время я не могла сказать, что все это значило, и не заметила никакой разницы в незнакомом языке.

Пейзаж стал красивее, и я впервые увидела горы, виноградники и водопады. Но бесконечное путешествие так утомило меня, что, в конце концов, я едва обращала внимание на то, куда мы направляемся.

Наконец, однажды вечером мы прибыли в красивый городок с церквями и белыми зданиями, у подножия крутого склона; здесь мне дали понять, что я должна сойти, и что город называется Шварценфельден.

Меня высадили возле большой гостиницы, мой дорожный сундук поставили рядом со мной, карета покатила по узким улочкам, и я осталась одна. Вскоре вышел служащий и провел меня внутрь. В прихожей я нашла мужчину, который взял мою коробку в одну руку, а мою ладонь — в другую; мы вышли и пошли по улицам.

Вскоре мы остановились перед большим белым особняком. Меня провели в просторную гостиную, где пожилая дама и несколько молодых девушек сидели за рукоделием. Леди встала и взяла мою ладонь в свои.

— Итак, вы наш маленький новый друг, Элис Хоффман? — ласково сказала она. — Вы прибыли вовремя, потому что мы как раз собирались ужинать, а я осмелюсь предположить, что вы проголодались после долгого путешествия.

Затем она помогла мне переодеть пыльную дорожную одежду и привела меня обратно в гостиную, где мы поужинали.

Когда трапеза закончилась, самая молодая из присутствующих прочитала вслух молитвы по-немецки, а дама протянула мне книгу.

— Для вас, дитя мое, есть английская псалтырь, — ласково сказала она, и я покраснела, потому что не умела читать, и мне было стыдно признаться в этом.

Я увидела, как она пристально посмотрела на меня, а затем на книгу, и почувствовала, что она разгадала мою тайну; но она ничего не сказала. Когда мы поднялись с колен, она расцеловала нас всех в обе щеки, и мы легли спать. Там была одна молодая девушка, которая немного говорила по-английски, и она занимала кровать рядом с моей. Она сказала мне, что в этом общежитии спали старшие ученицы, и что меня поместили к ним, поскольку боялись, что меня могут дразнить мои сверстницы, никто из которых не понимал ни слова на моем языке. Она также сказала мне, что нашу матрону звали мадам Клосс; что мы жили во владениях великого герцога Вильгельма Шварценфельденского; и — и - многое другое, но я заснула под звук ее голоса.

Я опускаю годы образования, школьных радостей и школьных огорчений, которые, подобно мосту, соединяют детскую жизнь с женственностью. Наброска дня недели достаточно для записи лет. Время шло незаметно; и среди того же круга занятий, тех же друзей, тех же учителей и, — за немногими исключениями, — тех же школьных товарищей, я взрослела и приобретала знания, пока, по прошествии десяти счастливых лет, не наступила пора первого расцвета юности и надежды. Мой голос с самого начала был высоко оценен нашим учителем пения. Десять лет умелого обучения превратили его в сопрано такой сладости и диапазона, каких, как говорили, никогда прежде не слышали в стенах академии.

И хотя образование, предоставляемое академией, было исключительно музыкальным, более простые и не менее необходимые отрасли знаний также не были забыты. Французский, английский и итальянский языки преподавались наилучшим образом; и, конечно же, письмо, арифметика, история и география. По воскресеньям мы все шли рука об руку в соседнюю церковь, и наши юные голоса исполняли торжественные гимны и песнопения. Вечером мы по очереди читали вслух из Библии. По средам у нас был свободный день, когда мы совершали небольшие экскурсии в лес или на берег реки; а вечером на ужин у нас был горячий пирог.

Такова была школа, когда я поступила в нее — одинокий, невежественный ребенок без отца, посланный туда щедростью незнакомых людей. В то время, когда я возобновляю свой рассказ, мне было, возможно, семнадцать или восемнадцать лет. В течение этого периода я время от времени получала известия от моего доброго друга и покровителя, мистера Гримальди, и всегда с той же неустанной добротой и отеческой заботой. В его письмах говорилось о многих переменах — о домашнем горе, о болезнях, о пестрой и утомительной жизни. Наконец они совсем прекратились, и через некоторое время я услышала, что он умер. Я часто очень горевала о нем. По сей день, я вспоминаю о нем с любовью и благодарностью. Так прервалась моя связь со страной моего рождения.

Герр Штольберг был одним из лучших музыкантов Германии. Он был назначен великим герцогом капелланом и раз в месяц инспектировал классы академии. Мы все были в большом восторге от его красной ленты, его живых черных глаз, его резкого голоса и его нетерпеливого характера. Его композиции были необычайно прекрасны. Он учился у Бетховена, получил золотую медаль на Страсбургском фестивале и недавно написал кантату на годовщину свадьбы великого герцога.

Однажды утром я сидела в классе с несколькими моими старшими школьными подругами, когда внезапно открылась дверь, и вошел герр Штольберг, в сопровождении мадам Клосс. Он положил шляпу на стол и достал из кармана бумагу.

— Дамы, — быстро произнес он решительным тоном, — я имею честь сообщить вам, что в связи с отъездом мадемуазель Уден в Берлин вскоре откроется вакансия для первого сопрано в хоре Герцогской капеллы. Его Высочеству Великому герцогу угодно выбрать даму из этой академии, чтобы занять эту должность; и поэтому мне поручено объявить вам, что все желающие принять участие в конкурсе будут прослушаны в этот день недели в музыкальном зале учреждения. Для каждого кандидата назначен фрагмент из «Мессии» Генделя и «Творения» Гайдна, и Его Высочество будет лично присутствовать на вашем выступлении.

С этими словами герр Штольберг положил ноты на стол мадам Клосс, еще раз поклонился всем и вышел из комнаты так же быстро, как и вошел.

Мне нет нужды говорить, какое волнение царило среди сопрано академии Шварценфельдена в течение недели, последовавшей за этим объявлением. Многие девушки говорили, что соревноваться со мной бесполезно, так как у меня самый прекрасный голос. Но, тем не менее, они практиковались, и с утра до вечера не было слышно ничего, кроме отрывков из Гайдна и Генделя. Что касается меня, то я едва ли пропела хоть ноту. Я чувствовала, что отдых и размышления помогут мне лучше, чем практика.

Прошла неделя, настал день испытания. Утром я вышла и побродила одна в лесу, раскинувшемся за городом. Здесь все было так тихо — так свято. Уверенность и покой внезапно проникли в мою грудь. Я могла бы запеть здесь, но мне не хотелось нарушать зачарованную тишину этого места. Я поспешила обратно в академию и ждала в библиотеке, пока меня не позвали одеваться к вечеру. Кроме меня, было еще пять девушек. Три пели очень хорошо, а две других — безразлично. Лучшей была молодая девушка по имени Ребекка Лео. Ее отец был еврейским торговцем с репутацией богача. Ребекка была не очень счастлива в школе. Многие ученицы избегали еврейки, отца которой они называли ростовщиком. Мы часто оказывали друг другу маленькие любезности. Она была одинока; я жалела ее, и она нежно любила меня.

В шесть часов мы были в зале. Герр Штольберг сел за пианино; ученицы заняли скамейки в конце комнаты; мадам Клосс и учителя расположились вдоль одной стороны платформы, а мы, исполнители, — с другой. В четверть седьмого вошел великий герцог со своей свитой; перед ним был положен список наших имен, и мы начали. Мое имя было четвертым по счету, так что у меня было немного времени, чтобы подготовиться. Я занервничала. Наконец нежная рука легла на мою руку.

— Теперь твоя очередь, Элис, — сказала Ребекка.

Я встала и подошла к пианино. Великий герцог посмотрел на меня через свой двойной театральный бинокль. Я подумала, что сейчас упаду, и положила руку на инструмент для поддержки. На мою руку легла чужая рука, и тут же исчезла. Я обернулась и увидела, что герр Штольберг смотрит на меня с непривычной сердечностью в своих темных глазах. Он притворился, что перебирает ноты рядом с тем местом, где лежала моя рука.