Впрочем, никаких сомнений быть не могло, поскольку фонари с каждым мгновением становились все ярче, и мне даже показалось, что я различаю темные очертания кареты между ними. Она приближалась очень быстро и совершенно бесшумно, поскольку глубина снега на дороге достигала почти фута.

Наконец, карета стала отчетливо видна за фонарями. Она выглядела странно высокой. У меня мелькнуло внезапное подозрение. Возможно ли, что я в темноте миновал перекресток, не заметив указателя, и мог ли это быть тот самый экипаж, который я должен был встретить?

Мне не пришлось задавать себе этот вопрос во второй раз, потому что карета в этот момент появилась из-за поворота дороги: кондуктор и возница, один пассажир снаружи и четверка серых лошадей, от которых валил пар, — все окутанные мягкой дымкой света, сквозь которую, подобно паре огненных метеоров, просвечивали фонари.

Я подался вперед, взмахнул шляпой и закричал. Но почтовая карета на полной скорости миновала меня. На мгновение я испугался, что меня не увидели и не услышали, но только на мгновение. Кучер остановил лошадей; кондуктор, закутанный до самых глаз и, видимо, крепко спавший, не ответил на мой оклик и не предпринял ни малейшей попытки спешиться; пассажир снаружи даже не повернул голову. Я открыл дверцу и заглянул. Там было всего три путешественника, поэтому я забрался внутрь, закрыл дверь, проскользнул в свободный угол и поздравил себя с удачей.

Внутри кареты, казалось, было холоднее, чем снаружи, — если это только возможно, — а воздух был пропитан влагой и крайне неприятным запахом. Я оглядел своих попутчиков. Все трое были мужчинами, и все молчали. Они, казалось, не спали, но каждый приткнулся в своем углу, словно погруженный в собственные размышления. Я попытался завязать разговор.

— Как же сегодня вечером холодно, — сказал я, обращаясь к своему соседу напротив.

Он поднял голову, посмотрел на меня, но ничего не ответил.

— Кажется, — добавил я, — наступила настоящая зима.

Хотя освещение угла, в котором он сидел, было настолько тусклым, что я не мог отчетливо различить черты его лица, я видел, что его глаза были устремлены прямо на меня. И все же, он не ответил мне ни слова.

В любое другое время я бы испытал и, возможно, выразил некоторое раздражение, но в данный момент я чувствовал себя слишком неуютно, чтобы сделать это. Ледяной холод ночного воздуха пробрал меня до мозга костей, а странный запах внутри кареты вызывал невыносимую тошноту. Я вздрогнул всем телом и, повернувшись к своему соседу слева, спросил, не возражает ли он, если я открою окно?

Он не произнес ни слова и не пошевелился.

Я повторил вопрос несколько громче, — с тем же результатом. Тогда я потерял терпение и попытался опустить створку. Кожаный ремешок лопнул у меня в руке, и я заметил, что стекло покрыто толстым слоем плесени, скопившейся, по-видимому, за долгие годы. Это привлекло мое внимание к состоянию кареты, я стал осматривать ее более внимательно и при неверном свете наружных фонарей увидел, что она находится в последней стадии обветшания. Каждая ее часть не только не носила следы ремонта, но и находилась в состоянии крайней ветхости. Створки расползались от одного прикосновения. Кожаная обивка была покрыта плесенью и буквально сгнила до дерева. Пол почти проваливался у меня под ногами. Короче говоря, вся карета была пропитана сыростью, и ее, очевидно, вытащили из-под какого-то навеса, под которым она гнила годами, чтобы совершить еще один рейс.

Я повернулся к третьему пассажиру, к которому еще не обращался, и рискнул сделать еще одно замечание.

— Эта карета, — сказал я, — находится в плачевном состоянии. Та, на которой обычно доставляется почта, я полагаю, находится в ремонте?

Он медленно повернул голову и посмотрел мне в лицо, не говоря ни слова. Никогда, пока жив, я не забуду этот взгляд. От него у меня похолодело сердце. Оно холодеет даже сейчас, когда я вспоминаю об этом. Его глаза горели неестественным огненным блеском. Его лицо было мертвенно-бледным, как у трупа. Его бескровные губы были приоткрыты, словно в предсмертной агонии, обнажая сверкающие зубы.

Слова, которые я собирался произнести, замерли у меня на устах, и странный ужас, — я бы сказал, смертельный ужас, — охватил меня. К этому времени мое зрение привыкло к полумраку кареты, и я мог видеть достаточно отчетливо. Я повернулся к своему соседу напротив. Он тоже смотрел на меня с той же поразительной бледностью на лице и тем же холодным блеском в глазах. Я провел ладонью по лбу. Я повернулся к пассажиру, сидевшему рядом со мной, и увидел — о Небеса! Как мне описать то, что я увидел? Я увидел, что он не был живым человеком, что никто из них не был живым человеком, в отличие от меня! Бледный фосфоресцирующий свет, — свет разложения, — играл на их ужасных лицах; на их волосах, влажных от могильной росы; на их одежде, испачканной землей и разваливающейся на куски; на их руках, похожих на руки давно похороненных трупов. Только их глаза, их ужасные глаза, были живыми; и эти глаза с угрозой были обращены на меня!

Вопль ужаса, дикий, невнятный крик о помощи и пощаде сорвался с моих губ, когда я бросился к дверце и тщетно попытался ее открыть.

И в это единственное мгновение, короткое и яркое, словно пейзаж, увиденный при вспышке летней молнии, я увидел луну, сияющую сквозь разрыв в темных облаках, ужасный указатель, — подобный устремленному в небо предупреждающему пальцу на обочине дороги, — сломанную ограду, срывающихся лошадей, черную пропасть внизу. Затем карету качнуло, словно корабль на волне. Раздался грохот… ощущение непереносимой боли… и темнота.

Казалось, прошли годы, когда однажды утром я пробудился от глубокого сна и обнаружил мою жена возле своей постели; опуская сцену, которая за этим последовала, я кратко расскажу вам то, что она поведала мне со слезами благодарности. Я сорвался в пропасть недалеко от места пересечения старой и новой дорог, и был спасен от верной смерти только тем, что упал в глубокий сугроб у подножия скалы. В этом сугробе меня обнаружили на рассвете двое пастухов, которые отнесли меня в ближайшее укрытие и привели ко мне хирурга. Он нашел меня в состоянии бреда, со сломанной рукой и сложным переломом черепа. В письмах в моем бумажнике были указаны мое имя и адрес; мою жену позвали ухаживать за мной, и благодаря молодости и крепкому телосложению, я, наконец, пришел в себя и начал поправляться. Едва ли мне нужно говорить, что место моего падения было именно тем, где девять лет назад произошел ужасный несчастный случай с почтовой каретой.

Я никогда не рассказывал своей жене о том ужасе, о котором только что рассказал вам. Я рассказал об этом хирургу, который меня лечил, но он отнесся ко всему приключению как к обычному бреду, порожденному в моем мозгу лихорадкой. Мы обсуждали этот вопрос снова и снова, пока не обнаружили, что больше не можем обсуждать его спокойно, и тогда мы прекратили наши споры. Вы можете думать что угодно, но я уверен, — двадцать лет назад я был четвертым пассажиром в карете-призраке.

Наконец мы добрались до конца пачки макулатуры.

Подобно ученому переводчику «Тысячи и одной ночи», я приводил рассказы в их последовательности, не записывая, кем они были прочитаны или в каком месте прерваны. Достаточно того, что они развлекали нашу маленькую компанию большую часть двух дней, и что мы только что закончили чтение, когда сэр Джеффри Бьюкенен пришел объявить, что яхта снова в порядке.

Мы сидели в скудной тени небольшой группы деревьев, и мисс Кэрью была последней читательницей. Она отложила страницу в сторону и с сожалением огляделась.

— Подобно шильонскому узнику, — сказала она, — я почти готова со вздохом обрести свободу. Это странное, заброшенное маленькое местечко, но оно мне приглянулось.

— Если оно вам приглянулось, мисс Кэрью, — сказал наш друг священник, — почему бы вам его не купить? Вы — одна из избалованных любимиц фортуны и рождены для того, чтобы иметь все, что захотите, включая луну и звезды.