— Вы ничего не видели? — спросили мой брат и Баттисто в один голос.

Они ничего не видели, и тот, кто остался внизу, сказал:

— Что я должен был увидеть, кроме льда и солнечного света?

На это мой брат ничего не ответил, кроме как объявил о своем намерении исследовать расщелину, от которой не отводил глаз с тех пор, как увидел фигуру, стоящую на ее краю; двое мужчин спустились с вершины скалы, сняли веревки и последовали за ним. В узком конце расщелины мой брат остановился и крепко воткнул свой альпеншток в лед. Это была очень длинная расщелина — сначала просто трещина, но постепенно расширяющаяся по мере углубления и уходящая в неизвестность темно-синего цвета, окаймленная длинными свисающими сосульками, похожими на алмазные сталактиты. Они сделали по всего лишь несколько шагов, когда самый молодой из проводников громко вскрикнул.

— Я что-то вижу! — воскликнул он. — Что-то темное, застрявшее в зубьях расщелины, глубоко внизу!

Они все видели это: неясную массу, почти закрытую ледяными стенами у их ног. Мой брат предложил сто франков тому, кто спустится и поднимет ее наверх. Проводники колебались.

— Мы не знаем, что это такое, — сказал один из них.

— Возможно, это всего лишь мертвая серна, — предположил другой.

Их сомнения привели его в ярость.

— Это не серна, — сердито сказал он. — Это тело Кристиана Бауманна, уроженца Кандерштега. И, клянусь Небом, если вы все слишком трусливы, чтобы попытаться сделать это, я сам спущусь вниз!

Самый молодой проводник сбросил шляпу и пальто, обвязал веревкой талию и взял в руку топор.

— Я спущусь, мсье, — сказал он и, не говоря больше ни слова, позволил себя опустить.

Мой брат отвернулся. Его охватила тошнотворная тревога, и вскоре он услышал глухое эхо топора далеко внизу, во льду. Затем раздался призыв опустить еще одну веревку, а потом… мужчины молча расступились, и мой брат увидел, что самый молодой проводник снова стоит у края пропасти, раскрасневшийся и дрожащий, а у его ног лежит тело Кристиана.

Бедный Кристиан! Они соорудили грубые носилки из веревок и альпенштоков и с большим трудом отнесли его обратно в Штейнберг. Оттуда они доставили тело в Штехельберга, где его уложили в коляску и отвезли в Лаутербруннен. На следующий день мой брат исполнил печальную обязанность — доставить тело в Кандерштег и подготовить своих друзей к его прибытию. По сей день, хотя все это произошло тридцать лет назад, ему невыносимо вспоминать отчаяние Марии и тот траур, который он навлек на мирную долину. Бедная Мария умерла уже много лет назад; и когда мой брат в последний раз проезжал через Кандер-Тай по пути в Гемми, он увидел ее могилу рядом с могилой Кристиана Бауманна на деревенском кладбище.

Такова история о призраке, рассказанная моим братом.

— Некоторые воспоминания не способна объяснить никакая философия, — это ощущения, которым опыт не может найти параллели. Немногие люди, не колеблясь, признаются вам, что видели сцены и лица, казавшиеся одновременно новыми и знакомыми; с которыми они, казалось, сталкивались в прошлом и те без какой-либо видимой причины произвели болезненное впечатление на их разум. Мне самому снилось какое-то место, но я забыл этот сон. Прошли годы, и сон вернулся ко мне, неизменный в мельчайших деталях. Наконец я внезапно наткнулся на знакомый пейзаж в какой-то дикой местности, которую я никогда прежде не посещал, и узнал его, каждое дерево, каждую поляну, какими видел их во сне. Сон и пейзаж слились в моем сознании воедино, и благодаря этому единению я смог частично разгадать одну из самых темных тайн Природы. Что это за явления? Откуда берутся эти отрывочные воспоминания, которые, кажется, устанавливают таинственную связь между сном и смертью? Что такое смерть? Что такое сон? Таков закон философии разума, что мы не можем думать ни о чем, чего бы мы не воспринимали. Индукция состоит в том, что мы восприняли эти вещи; но, возможно, не в нашем нынешнем состоянии бытия.

— Значит, вы верите в доктрину предсуществования! — воскликнул я, отодвигая стул и серьезно глядя в лицо своему гостю.

— Я верю в бессмертие души, — ответил профессор с невозмутимой торжественностью. — Я чувствую, что я есть, и что я был. Вечность — это круг, но вы уменьшаете его до полумесяца, если отрицаете предыдущую половину его необъятности. Для души, собственно говоря, нет ни прошлого, ни будущего. Она существует сейчас и — вечно. Вы заявляете, что верите в бессмертие души, и в то же время выдвигаете мнение, которое, если его подвергнуть надлежащему расследованию, установило бы совершенно неблагоприятную систему. Если эта ваша душа бессмертна, она должна была существовать с незапамятных времен. Если нет, то какая у вас гарантия, что она будет существовать в течение всего грядущего времени? То, что не будет иметь конца, не может иметь начала. Это часть Бога и часть Природы. Родиться — это то же самое, что умереть. И то и другое является переходным, а не окончательным. Жизнь — это всего лишь одеяние Души, и, когда мы умираем, то всего лишь меняем одно одеяние на другое.

— Но это же теория метемпсихоза! — сказал я, улыбаясь. — Вы изучали философию восточной литературы, пока сами не стали приверженцем религии Брамы!

— Всякая традиция, — заметил профессор, — это своего рода духовная истина. Суеверия Востока и мифологии Севера, прекрасные басни древней Греции и смелые исследования современной науки — все стремятся прояснить одни и те же принципы; все они коренятся в тех побуждениях и вопросах, которые заложены в мозгу и сердце человека. Платон верил, что душа бессмертна и возрождается; что она знает все; и то, что мы называем обучением, — это всего лишь усилие, которое она прилагает, чтобы вспомнить мудрость Прошлого. «Ибо искать и учиться, — говорит поэт-философ, — это все суть воспоминания». В основе любой религиозной теории, какой бы дикой и первобытной она ни была, лежит восприятие — возможно, смутное и искаженное, но все же восприятие — Бога и бессмертия.

— И вы полагаете, что мы все жили раньше и все будем жить снова?

— Я знаю это, — ответил профессор. — Моя жизнь была одной длинной чередой этих откровений; и я убежден, что если бы мы принудили разум к серьезному созерцанию самого себя, если бы мы тщательно изучили явления психологии, возникающие в рамках нашего собственного сознания, — мы все могли бы прийти к признанию этой тайны предсуществования. «Пещеры разума» темны, но не непроницаемы; и все, у кого есть мужество, могут следовать по их извилистым лабиринтам к свету истины за их пределами.

Через два дня после этого разговора я уехал из Лейпцига во Франкфурт. Как раз в тот момент, когда я занимал свое место в дилижансе, в окне появился мужчина в ливрее курьера колледжа. Он задыхался от бега и держал в руке небольшой сверток.

— Что это такое? — спросил я, когда он протянул его мне.

— От профессора Хеннеберга, — ответил он. Он хотел сказать что-то еще, но дилижанс покачнулся и тяжело покатился вперед; посыльный отскочил; почтальоны щелкнули кнутами, и через мгновение мы уже катились по неровной городской мостовой.

В салоне, кроме меня, было всего два пассажира. Один из них был священником, который только и делал, что спал и читал свой требник, и, кроме того, от него исходил сильный запах чеснока. Другим был молодой немецкий студент, который сидел, выставив голову в окно, и курил сигары.

Поскольку я не нашел ни одного из моих спутников особенно привлекательным, и поскольку я забыл снабдить себя какой-либо литературой, более занимательной, чем «Справочник Мюррея по Южной Германии», то был приятно удивлен, когда, открыв пакет, обнаружил значительное количество страниц, написанных своеобразным почерком моего друга, аккуратно скрепленных по углам и сопровождаемых запиской, в которой он дал мне понять, что рукопись содержит краткий набросок некоторых фрагментов из его жизни, которые, по его мнению, могли бы меня заинтересовать и которые, кроме того, иллюстрировали ту доктрину предсуществования, о которой мы беседовали несколько вечеров назад.