Вскоре одонт Ууртак вернулся из удачной поездки, и вспомогательные войска, так никого и не поймавшие, начали собираться домой. Однако, той дюжине, что посылал на запад Моэртал, отдыхать не пришлось. Наместник, поняв, что илбэч ускользнул, решил хотя бы расправиться с изгоями и бунтовщиками, так что вернувшейся дюжине пришлось немедленно занимать позицию вдоль мокрого оройхона.

На этот раз Шооран оказался в заградительном отряде довольно далеко от далайна и вмешаться в события не мог. Передовые дюжины вошли на безнадежные земли, сломив сопротивление неорганизованной толпы изгоев, рассекли ее надвое и погнали одних на ухэры заграждения, других дальше на юг, где стояло еще два оройхона, узкой лентой протянувшихся вглубь далайна. Выбраться из этой западни казалось вовсе невозможным.

Заряженные ухэры и татацы стояли на самых видных местах, но одонт разрешил стрелять лишь в самом крайнем случае. Кроме того, было приказано не убивать тех, кто сдается в плен. Все-таки, Моэртал не был абсолютно уверен, что илбэч не оказался в ловушке. Поэтому цэрэгам был выдан больший чем обычно запас хитиновых веревок.

Настоящие изгои — женщины, калеки, беспомощные неудачники частью заранее бежали на север, частью же сдались передовому отряду и связанные попарно были отправлены на допрос. Разбойники попытались вырваться и уйти. Шооран стоял в цепи заграждения на поребрике, когда из-за тэсэгов с криком выбежал отряд ночных пархов. Их было дюжины полторы, и единственное их преимущество состояло во внезапности удара. Не переставая кричать, они бросились на цепь. Цэрэги поспешно стягивались навстречу. Шооран оказался в самом центре схватки. Он увидел, как на него несется один из бандитов. Мелькнуло знакомое лицо, испятнанное следами игл, гудящим кругом рванулся сверху хлыст. Шооран успел вскинуть над головой копье, отведя смертельный удар, и ринулся под ноги изгою. Если бы они были вдвоем, то это был бы последний поступок в его жизни, так как копье отлетело в сторону, а хлыст остался в руках парня, но сбитый с ног противник не успел ударить. Когда Шооран вскочил, он увидел, что Турчин и дюженник Коннар насели на парня и вяжут ему руки. Остальные изгои были убиты или тоже связаны. Прорваться и уйти удалось лишь троим.

— Отлично! — похвалил Шоорана дюженник. — Я уже было зачислил тебя в покойники, а ты не только сам уцелел, но и этого с ног сбил. Ишь, как на тебя смотрит — вот-вот прыгнет словно парх.

Парень, не мигая, глядел на Шоорана. Сузившийся от бешенства зрачок превратился в точку, и глаза казались белыми. Шрамы на щеке налились кровью, у виска часто билась жилка. Коннар обошел пленника кругом и, приняв решение, повернулся к Шоорану.

— Это явно не илбэч, — сказал он, — и каторжника из него тоже не выйдет — сбежит. Между прочим, тебя искать. За такими долги не пропадают, я это знаю, сам такой. Так что, отведи-ка ты его в шавар, а я доложу, что пленников всего восемь.

Шооран взял копье, повел им вверх, приказывая парню подняться. Тот молча встал и, не глядя по сторонам, пошел вперед с таким видом, словно не его, а он ведет противника к шавару. Шооран шел сзади. Его не покидало ощущение, что он уже видел и эту небрежную походку, и этот взгляд. Не тогда вечером, а еще раньше, давным-давно. Хотя этого, конечно, не могло быть, раз увидевший клеймо на лице парня, не забыл бы его никогда. В башмак цэрэга вправляется дюжина игл, а здесь в кожу впечаталось гораздо больше, словно изгой улегся в постель, положив под щеку вместо подушки живую тукку.

— Постой, — сказал Шооран.

Парень остановился.

— Ээтгон, это твое имя или прозвище?

Ответа не было. Парень смотрел поверх головы Шоорана, лицо оставалось спокойно, лишь жилка над щекой продолжала пульсировать в бешеном темпе.

— Ты… — Шооран запнулся, не осмелившись произнести имя, — ты родом со Свободного оройхона?

Взгляд наконец опустился на лицо Шоорана, Ээтгон, помедлив пару секунд, ответил:

— Не помню. У меня нет родины.

Шооран вытащил нож, начал резать скользко скрипящие веревки. Ээтгон молча ждал.

— Вдоль поребрика стоят караулы, — сказал Шооран. — Постарайся не попасться им на глаза.

Изгой стряхнул с рук обрывки пут и, так ничего и не сказав, не попрощавшись и не поблагодарив, пошел прочь.

— Постой! — крикнул Шооран. — Скажи, Чаарлах жив?

— Он ушел давно, — ответил Ээтгон, не оборачиваясь, — и я не знаю — куда.

— Спасибо, — сказал Шооран.

После удачного завершения операции цэрэги, участвовавшие в боевых действиях, были отпущены по домам. Получил отпуск и Шооран. Дюженник Коннар особо отметил его храбрость, и теперь Шооран был на месяц свободен от патрульной службы. Узнав об этом, Шооран немедленно поспешил к палатке Яавдай. Вся семья была на поле, но новость о возвращении цэрэгов разнеслась повсюду, и мать мгновенно отправила Яавдай домой. Они встретились у входа в палатку, остановились в двух шагах друг от друга. Шооран почувствовал, как испаряется вся его храбрость и решительность.

— Здравствуй, — выдавил Шооран.

— Здравствуйте, — эхом откликнулась Яавдай.

— Я вернулся, — сказал Шооран.

— …

— Я думал о тебе все эти дни… — слова падали словно мимо, не касаясь ушей собеседницы, лишь легкие кивки показывали, что его все-таки слышат.

Шооран первый вошел в палатку, словно хозяин, приглашающий гостя. Напряжение становилось невыносимым, и тогда Шооран произнес те слова, что не мог выжать из себя:

— Яавдай, я не могу жить без тебя. Я хочу, чтобы ты пришла ко мне и была моей женой. Ты согласна?

Долгие секунды в палатке висела тишина, потом тихо упало:

— Да…

Слова, так мучившие его, были больше не нужны. Шооран медленно поднял руки и надел на тонкую девичью шею ожерелье из драгоценного голубого жемчуга.

Свадьбу сыграли по всем правилам — пригласив священника и баргэда. Поднявшись на суурь-тэсэг под строгим взглядом Тэнгэра обменялись дарами. Шооран отдал гарпун: «Я буду твоей костью и защитой». В ответ получил плод туйвана: «Я буду твоей радостью и усладой». Потом отправились к далайну. До мягмара был еще чуть не целый год, и потому важные лица и большинство гостей остановились на кромке сухого оройхона, ожидая возвращения молодых. К самому далайну пошел лишь беспечный Киирмон и две сестры невесты, желавшие во что бы то ни стало досмотреть все до конца.

— Господин мой, Ёроол-Гуй! — произнес Шооран, отпуская сладкий плод, — вот моя жена. Больше у меня нет ничего. Возьми ее и забудь о нас!

— О Многорукий! — прошептали губы Яавдай. — Вот мой муж. Возьми его…

Вечером гости выпили пять бурдюков вина и съели гору мяса. Захмелевший Турчин рассказывал, как он едва не схватил илбэча, а Киирмон, натянув на суваг новые струны, пел песни о любви.

Медовый месяц прервался неожиданно и по вине все того же илбэча. Оройхон возник на востоке, где со времен безумного старика было спокойно. Получилось это как-то само собой. Днем у Яавдай было много дел, ведь жена цэрэга — не знатная дама, но и не простолюдинка. Она обязана носить нарядный талх и уметь готовить сладкую кашу, а ее руки должны быть белыми даже после возни с забродившим туйваном. Все это требует немалого искусства и изворотливости, и уж конечно ничему подобному не учат в семьях земледельцев, поэтому Яавдай приходилось брать уроки у обедневших старух — вдов цэрэгов. Оставаясь один, Шооран отправлялся гулять. Теперь он мог ходить по всем сухим землям кроме царского оройхона и однажды, потратив три часа, без малейших усилий добрался к восточному побережью. Несколько дней назад этот берег был разорен Ёроол-Гуем, и сейчас там не было ни души. Шооран поставил оройхон и засветло вернулся к молодой жене, не возбудив ничьего подозрения. Но уже на следующий день ему пришлось выйти на службу, потому что часть цэрэгов отправилась на восток, прочесывать мокрые земли.

Жизнь вошла в гладкое русло и покатилась вперед плавно, быстро и незаметно. Шооран исправно нес службу и числился на хорошем счету. Разбитые изгои почти не тревожили оройхоны, справляться с ними было нетрудно. Отбыв положенное Шооран спешил домой, где его ждала Яавдай. Хотя она и превзошла все науки знатных жен, но ничуть не изменилась. Она никогда не начинала разговора сама, ответы ее были односложны, лицо оставалось неподвижным. Лишь руки теперь были заняты: непрерывно вывязывали кружево из тонкой соломенной нити. Шооран садился рядом, глядел на тающее в полутьме лицо, рассказывал о себе, о своих странствиях. Рассказывал правду, только правду, почти всю правду. Из-за этого «почти» в рассказах Шоорана появлялись провалы и несоответствия, превращавшие исповедь в подобие сказок Кииртала. Яавдай не замечала несоответствий, а порой словно и вообще ничего не слышала. Лишь однажды, когда Шооран рассказывал о матери, она вдруг сняла ожерелье, долго рассматривала его, перебирая жемчужины, и на лице родилось выражение удивления.