Вот и еще год прошел. Завтра мягмар. Уже второй мягмар в стране, словно созданной для него. Впрочем, она и создана им для самого себя, а успокоившийся народ всего лишь не мешает доброму чудотворцу строить все новые и новые земли. К началу прошлого мягмара он поставил здесь всего полдюжины оройхонов, зато за этот год их выросло еще три дюжины восемь штук. Лишь когда он пробивал дорогу к братьям он сумел за год сделать больше. Новый оройхон уже не считают чудом, и об илбэче говорят безо всякого уважения, словно земли растут сами по себе, как наыс после мягмара. И это хорошо, так спокойней жить, когда ты никому не нужен. Совсем никому.

Конечно, он легко мог бы завести себе новую семью — двух или даже трех жен, но из памяти не шли слова Яавдай о том, как трудно поверить, что его тоже можно любить, и Шооран боялся даже просто смотреть на женщин. Страшно было вновь купить человека, предложив в обмен на одиночество кусок хлеба и нелюбовь. Да и труд илбэча ревниво забирал все силы, убивая даже мысль о женщинах. Шооран ухаживал за своим полем и нес службу на границе, говорил в совете и делил вместе с другими воинами землю, но вечером он уходил не к семье, а к далайну, и ночами ему снились не женщины, а огонь. Но порой случались пустые вечера и бессонные ночи, когда в памяти слышалась песня об ушедшем милом, песня, которую он так самонадеянно примерял к себе. И детский палец указывал ему в грудь, прожигая сердце, словно разогретое в нойте тавро:

— Дядя!

Тогда Шооран как за последнюю надежду хватался за суваг и спешил на вершину холма. Разбуженные звоном волосяных струн собирались к суурь-тэсэгу люди, обступали плотным кольцом, и Шоорану казалось, что он не один. Медленно перебирая струны, Шооран рассказывал о бессмертной любви красавицы Туйгай, о бродяге Мозолистая Пятка, который умел ходить по аварам, повествовал о Великой улитке — отце всех плавающих раковин, на которой покинутый мальчик Коох уплыл в далайн и унес веселье недобрых людей, оставив им одну сытость. И лишь сказку о пяти братьях Шооран никогда не рассказывал, хотя уже знал пропущенный когда-то конец этой истории.

Послушать Шоорана собиралось много народу, заглазно Шоорана называли «молодым Чаарлахом», и только Ээтгон ни разу не приходил на звон сувага. Не бывало в толпе и Маканого, но если первого гнала прочь ненависть, то второго — приязнь. Хотя, не все ли равно, по какой причине ты одинок?

Зато всегда в первом ряду виднелась махонькая фигурка Ай. Кто она такая и откуда взялась — никто не интересовался. Ай — не имя, так можно кликнуть любую маленькую девочку, когда не знаешь, как к ней обратиться, можно позвать и взрослую женщину, если ты богат, знатен и привык наступать на чужую гордость. К Ай так обращались все. Даже ничего не зная о ней, можно было понять, что она родилась на мокром, но почему-то не умерла, а продолжала тихонько тлеть. Ростом Ай вышла с шестилетнего ребенка да и разумом недалеко ушла от этого возраста, хотя нойт успел обозначить на крошечном личике совершенно старческие морщины.

У Ай не было земли и никаких прав, да она и не смогла бы работать на земле. Даже здесь, в сытой стране Ай перебивалась чавгой. Таких как Ай вообще было решено не пускать в страну, но Шооран однажды нарушил закон и теперь был наказан привязанностью уродца, похожего на странного двуногого зверька. Если бы не Ай, всюду ковылявшая по его следам, Шооран за этот год мог бы сделать гораздо больше. Он слишком поздно обнаружил, что если сказать уродинке, что идет по делам и скоро вернется, то Ай остановится и тихонько пошлепает в обратную сторону.

Что Ай может выдать его, Шооран не опасался. Даже если бы она увидела создание оройхона, вряд ли она смогла связать чудо с его творцом. А другие, более догадливые люди ничего не узнали бы от нее, хотя бы просто потому, что один лишь Шооран знал, что Ай умеет говорить. При посторонних она не произносила ни слова.

Прокормить Ай не составило бы труда, если бы она согласилась на это. Но когда Шооран предлагал ей нормальную еду, Ай подцепляла грязным пальцем немного каши, причмокивая, жевала тонкими бесцветными губами, потом трясла головой и убегала собирать чавгу. Зато порой она сама подходила к Шоорану, произносила скрипучим голоском:

— Я ва-зьму хле-еба… — и, сорвав несколько гроздьев хлебной травы, исчезала. А на следующий день потчевала Шоорана горькой, замешанной на чавге кашей.

Так шла жизнь. Целый год.

На третий день мягмара — всеобщий день рождения — Шооран охранял границу. В этот день семьи стараются не отпускать из дому именинников-мужчин, и службу в основном несут неженатые. Так Шооран попал в отряд, которым командовал Маканый.

Обычно такие случайные встречи проходили радостно. Приятели болтали, делились незначащими воспоминаниями, рецептами холостяцкой жизни и молчали о главном. Но сегодня Маканый был не в духе. Он отмалчивался и часто вздыхал, отчего пластырь на щеке вздувался пузырем.

Шооран, не выдержав, спросил, что случилось.

— Жубы болят, — ответил Маканый.

— Так они у тебя давно в далайне, — попытался поддержать разговор Шооран.

— Вот в далайне и болят.

В конце концов Шооран отступился от Маканого и, устроившись возле костяной баррикады, стал смотреть в дымное марево мертвой полосы. Теперь в мире оставалось совсем мало мертвых болот, Шооран позаботился об этом в первую очередь, так что и от царства вана, и от добрых братьев государство изгоев отделяло лишь по одному непроходимому оройхону. А вся западная часть далайна, еще недавно самая большая, превратилась в два узких, шириной в один оройхон, залива, отделяющих страну изгоев от старых земель. Ёроол-Гуй не заплывал в эти шхеры, но тем страшнее он свирепствовал на открытом побережье.

Заливы и крошечные кусочки огненных болот Шооран сохранял специально, чтобы не разжечь еще одну войну и не погубить не успевшее окрепнуть государство изгоев.

Мягмар — время, когда особенно тяжело пересекать огненные болота, но даже в это время к засекам прорывались люди, бегущие в счастливую страну. Они шли, хотя знали, что здесь больше нет свободных земель, и скорее всего их просто не пропустят через границу. Гнать прочь неудачников — именно это и должен был делать Шооран.

В дыму замаячила тень, вскоре Шооран различил фигуру с трудом бредущую узкой тропой между огнем и горой еще не вполне издохших тварей. Лица идущего было не видно под слоем намотанных тряпок, фигура скособочилась от завернутой в жанч ноши, но все же что-то заставило Шоорана, задохнувшись от предчувствия, спрыгнуть с баррикады навстречу пришельцу. Секунду они стояли друг напротив друга с укутанными лицами и глазами, спрятанными в чешуе, в надвинутых капюшонах, позволяющих не узнать друг друга. Потом Яавдай глухо произнесла:

— Пропустите нас. Если надо — я согласна быть сушильщиком. Я знаю это ремесло.

Это была ложь, а вернее — полуправда. Шооран успел заметить, что на правой руке Яавдай не осталось ни одного пальца, и, значит, она соглашалась, если потребуется, всего-лишь умереть возле авара.

Шооран молча помог Яавдай перелезть через заграждения, махнул рукой, чтобы она уходила дальше от дыма. Ему казалось, что он слышит, как хрипит, задыхаясь, укутанная в материнский жанч девочка.

Сам Шооран остался у заграждения, чтобы не видеть, как Яавдай станет разворачивать дочь. Маканый подошел к Шоорану.

— Жачем ты их пропуштил? — спросил он. — Их вше равно будет негде пошелить.

— Это она, — сказал Шооран. — Та женщина, которую я искал, когда мы с тобой встретились в первый раз.

— Жначит, нашел.

— Нет.

Шооран помолчал, собираясь с мыслями, и сказал, словно отдавая приказание, словно не он Маканому, а Маканый подчинялся ему:

— Посели их на моей земле, только пусть они не знают этого. И пусть они не гонят Ай, она не объест их. А мне придется уходить. Подержи их здесь с полчаса, девочку покорми, а я сбегаю домой, заберу кое-что и уйду. Видишь, как вышло. Но это хорошо. Я не пропаду, а они бы пропали. Спасибо тебе. И прощай.