Ясно, что оба моих идола пали жертвой рынка, не сумев, однако, соединить свои интересы, чтоб если уж идти на продажу, то, так сказать, в сдвоенной упаковке. Даже мне и моей, посвятившей себя такого рода слияниям, фирме не удалось превратить бывшего рабочего паренька из будапештских предместий и бывшего банковского ученика из Пфальца в деловых партнеров, чтобы, к примеру, предлагать ту же колбасу «салями майора Пушкаша» в сочетании с высококачественным шампанским «Корона Фрица Вальтера» и на основе взаимной выгоды соединить провинциального героя с гражданином мира. Испытывая недоверие к слияниям любого рода, оба отклонили мое предложение или предоставили кому-то другому отклонить от их имени.

Майор гонведов [43] небось и по сей день думает, будто тогда, в Берне, он пробил вовсе не из офсайда, а, напротив, сравнял счет, сделав 3:3. Возможно, он думает, что судья, господин Линг, просто им отомстил, потому что за год до этого Венгрии удалось на священном для англичан стадионе «Уэмбли» нанести тем поражение да еще при игре на своем поле: венгры победили их со счетом 6:3. А секретарша Фрица Вальтера, неумолимо ограждающая бетценбергского короля, та и вовсе отказалась принять от меня лично в качестве подарка «салями Пушкаша». Поражение, которое до сих пор меня грызет. Верно, поэтому у меня порой мелькает мысль: а что сталось бы с немецким футболом, если бы судья после меткого удара Пушкаша не свистнул по поводу «офсайда», если бы мы, в дополнительное время, пропустили бы еще один мяч либо продули бы неизбежную в таком случае повторную игру и ушли бы с поля не как чемпионы мира, а снова как побежденные…

Уже весной наш дом был завершен, частично профинансированный с помощью льготного строительного договора в сберкассе, кажется, у Вюстенрота, который, как полагал наш папа, чиновник, находящийся, по его словам, «в относительно надежных финансовых обстоятельствах», имел возможность и право заключить. Однако этот дом с шестью комнатами, где вскоре предстояло благоденствовать не только трем девочкам, но и матери девочек, и бабушке, был сооружен без бомбоубежища, хотя папа неизменно утверждал, что он не постоит за лишними расходами. Еще во время работы над проектом он засыпал письмами фирму-исполнительницу и соответствующие инстанции, присовокупляя к своим письмам фотографии атомного гриба над американскими испытательными полигонами и, как он это называл, «почти не пострадавших бомбоубежищ» в Хиросиме и Нагасаки. Он даже высылал им довольно беспомощные чертежи подвала на шесть — восемь персон, со шлюзовым устройством в проходе и дверью, прижимаемой внешним давлением, равно как и запасного выхода соответствующей конструкции. Столь же велико было соответственно и папино разочарование, когда, по его же выражению, «не были учтены совершенно необходимые для весьма значительной части гражданского населения в атомный век защитные меры». Строительная инстанция дала понять, что не располагает необходимыми установками со стороны правительства.

Причем папа отнюдь не был ярко выраженным противником атомной войны. Он принимал ее как необходимое зло, которое нельзя полностью отрицать, покуда миру во всем мире угрожает советская власть. Но впоследствии он наверняка бы осудил усилия канцлера запретить всяческую дискуссию по поводу гражданской обороны. «Это все предвыборные штучки, — слышу я его слова, — просто он не желает тревожить население, рассматривает атомные пушки просто как модификацию современной артиллерии и считает себя бог весть каким хитрецом».

Так ли, иначе ли, а наш домик, получивший в последствии название «Дом трех девчонок», уже был готов. И можно было разбить сад. А нам разрешили помогать при высадке фруктовых деревьев. При этом не только маме, но и нам, детям, бросилось в глаза, что папа старался выгадать в тенистой части сада большой четырехугольник. Лишь когда бабушка, строго, как это ей вообще свойственно, потребовала папу к ответу, он открыл свои планы: выполнить в соответствии с новейшими разработками гражданской обороны Швейцарии подземный и, как он утверждал, очень доступный по цене бункер. Когда после этого летом некоторые газеты опубликовали страшные подробности атомных маневров, проходивших 20-го июня 1955 при участии всех западных держав под кодовым названием «Операция Carte Blanche», причем всю Германию, а не только Федеративную Республику провозгласил театром атомных военных действий, и по самым грубым прикидкам было насчитано примерно два миллиона погибших и три с половиной миллиона пострадавших — хотя восточных немцев при этом, разумеется, никто не считал — папа приступил к активным действиям.

К сожалению, он отказался при этом от нашей помощи. Досада на строительные инстанции привела к тому, что он, по его собственным словам, решил надеяться только «на собственные силы». Даже бабушка — и та не могла его удержать. Когда далее стало известно, какую опасность несут с собой плавающие вокруг глобуса и зараженные радиацией облака, а в любую минуту можно ожидать наступления так называемого «fall out», мало того, что эти ядовитые облака уже в пятьдесят втором году были обнаружены над Гейдельбергом и его окрестностями, иначе сказать, как раз над нами, удержу для папы больше не было. Теперь и бабушку убедило это, как она выражалась, «ковыряние» и она профинансировала несколько мешков цемента.

Исключительно собственными силами он после конца рабочего дня — папа возглавлял отдел в кадастровом управлении — вырыл яму глубиной в четыре с половиной метра. Исключительно собственными силами ему удалось в один уикенд забетонировать круглый фундамент. Затем он ухитрился отлить из бетона вход и выход со шлюзовыми камерами. Мама, которая вообще-то была весьма скупа на добрые слова, расхвалила его сверх всякой меры. Может, именно из-за этого он отказывался от посторонней помощи и впредь, когда началась операция по обшивке купола нашего, как он выражался, «почти неуязвимого для радиации фамильного бункера» и последующей заливке его бетоном. Что ему, вроде бы, тоже вполне удалось. Он спустился в это круглое строение, чтобы осмотреть бункер изнутри, и тут произошло несчастье. Обшивка подалась, на него рухнула бетонная масса, и помощь, конечно, запоздала.

Нет и нет, мы не довели его замысел до конца. Возражала не только бабушка. Я же — что навряд ли понравилось бы папе — приняла участие в пасхальных антиатомных маршах. Я протестовала против них много лет. И даже в зрелом возрасте я со своими сыновьями участвовала в Мутлангене и Хайльбронне, когда речь шла об этих «першингах». Но особой пользы, как всем известно, наши протесты так и не принесли.

В марте того печально сумрачного года, когда один из них умер в июле, справив перед этим свое семидесятилетие, другой же, не достигнув и шестидесяти, — в августе, после чего мир представился мне пустым, а театр оголенным, я, студент германистики, усердно кропавший стихи под сенью двух гигантов, встретил обоих у могилы Клейста, в том уединенном местечке с видом на Ванзее, где и до этого произошла уже не одна совершенно неслыханная встреча, все равно, случайная или по уговору.

Думается, они втайне, не исключаю даже, что с помощью своих жен-посредниц, согласовали и час, и место. А чисто случайно был там лишь я, некий студентик на заднем плане, который со второго взгляда узнал их обоих, одного — лысого и похожего на Будду, другого хрупкого и уже отмеченного печатью болезни. Мне нелегко было сохранять необходимое отдаление. Но поскольку морозный и ясный мартовский день был отмечен безветрием, до меня долетали их голоса, один — рокочущий, другой — ясный, с легким присвистом. Они не слишком много разговаривали, они позволяли себе устраивать паузы. Порой они стояли вплотную друг к другу, как на общем постаменте, потом вспоминали о предписанной им дистанции. Если один из них числился в западной части города литературным, то есть некоронованным королем, то другой был усиленно цитируемой инстанцией в восточной его части. Поскольку в те годы между Западом и Востоком шла война, пусть даже холодная, их обоих натравливали друг на друга, и подобная встреча вне предписанных боевых порядков могла состояться лишь благодаря удвоенной хитрости. Моим идолам явно нравилось хоть на часок выйти за пределы своей роли.