В нашем стане два атамана: Володька Монахов и Фанас Хмызик. Они самые взрослые и самые сильные из ребят. Володьке идет шестнадцатый год, Хмызику — пятнадцатый. Они друзья. Володька придурковатый парень, но простой и добрый. Хмызик низенького роста и такой крепыш, что может любого побороть. Он веселый, любит и посмеяться и дело любит. Он всегда чем-нибудь занят: или лапоть плетет, или веревки из лыка вьет, — без дела не может часу прожить.
Легкий со своими ребятами подался к вязу, стоявшему на другом конце луга, а мы остались под дубом. Мы сложили оброти и уздечки в общую кучу и пошли вслед за атаманами в лес дрова собирать для костра. Топлива надо было заготовить на всю ночь. Искать в темноте дрова, да еще сухие, не так-то легко. Но наши атаманы люди опытные. У них есть и топоры; они ударят по дереву обухом и по звуку определят, сухое оно или сырое. И, быстро срубив дерево, мельчат его на части.
— Тащи, ребятки! — кричат они нам.
И мы, как муравьи, тащим дрова и хворост к дубу. По пути попадается сухой хворост, мы и его тащим к стану. И вот запылал костер, а вокруг него закипела жизнь.
Ребята прыгают, кричат, прислушиваясь к своему эху, кое-кто уже поссорился и готов начать потасовку. Картежники затевают игру в карты. Те же, кто любит всякие истории, просят дядю Мосея рассказать им сказку.
— Да ну вас! Все сказки да сказки! Ложитесь-ка лучше спать, а то завтра вас не добудишься, — упирается дядя Мосей.
— Дядя Мосей, милый, ну только одну-однущую, а? — умоляем мы его.
— Ну какую я вам расскажу? Ведь я вам уже все порассказал.
— Да нет же, у тебя их много. А если не хочешь рассказывать новую, расскажи какую-нибудь старую, нам вес равно интересно, — пристают ребята.
Дядя Мосей видит, что без сказки мы не успокоимся, и сдается.
— А, что б вас! Ну ладно, расскажу одну, только потом уж больше не приставайте.
И он начинает рассказывать.
Голос у него басистый и глуховатый, каждое слово западает в душу.
— «На берегу реки Москвы стоял дом боярина Морозова…»
«Да ведь это же не сказка, а роман Алексея Толстого „Князь Серебряный“, я же сам его читал, — догадываюсь я с первых же слов. — Кто же и когда прочел его дяде Мосею — ведь сам-то он неграмотный — и как он мог запомнить всю книгу почти слово в слово?»
А дядя Мосей говорит и говорит, мы все слушаем да слушаем; сидим как зачарованные. К нам подсаживаются и другие ребята, даже картежники бросают свою игру.
А ночь все длится, теплая и ласковая. Колокольчики на шеях лошадей переговариваются меж собой разноголосо. У одних звон глухой и низкий, как голос дяди Мосея, у других нежный, как у наших девочек, кроме Ульчи, — у той, несмотря на то что она сама маленькая, голос грубоватый, — у третьих четкий, серебристый, как у птичек синичек. А бубенцы бубнят по-своему, словно они недовольны, что их привязали к лошадиным шеям.
Соловьи в болоте сыплют свои серебряные трели, а в лесу грустно стонут кукушки.
И все небо усыпано звездами.
Мы не замечаем времени, мы все в сказке. Кое-кто уже заснул под мерную речь дяди Мосея, но уж мне-то не уснуть. Хотя я и знаю, что случится с князем Серебряным, с боярином Морозовым и его молодой женой, а все равно слушаю, так хорошо говорит дядя Мосей.
Но вот Полкан зарычал и поднялся.
— Волки! — настораживается дядя Мосей и прерывает свой рассказ.
А Полкан уже не рычит, а злобно лает и идет от костра в темь. Дядя Мосей, Володька, Хмызик и еще несколько смельчаков, захватив горящие головешки, идут вслед за Полканом. Мы, кто потрусливей, сидим ни живы пи мертвы.
— Сейчас он стрельнет, — говорит кто-то из ребят.
И тут на самом деле раздается такой оглушительный выстрел, какого я в жизни не слыхал. Эхо покатилось по болотам и лесам…
Дядя Мосей и ребята с Полканом возвращаются к костру.
— Ушли, побоялись, — говорит дядя Мосей. — Но у кого есть жеребята-сосунки, с завтрашней ночи чтоб привязывали их на колышки возле стана, иначе я не отвечаю за них. Волки всегда в первую очередь сосунков режут.
— А помнишь, дядя Мосей, как в позапрошлом году они жеребца Жбанковых повалили? Пока мы с тобой и Полканом добежали, из него и дух вон, — вспоминает Хмызнк.
— Больших они берут только в конце лета, под осень, когда голодней становятся. Под осень они смелей и лютей. Ну, ложитесь-ка спать, а я на тот стан схожу, скажу и там ребятам, чтоб привязывали сосунков.
И дядя Мосей, помахивая трещоткой, уходит на другой стан.
Ребята укладываются спать. Кто устроился возле самого костра, а кто поближе к дубу. Первые ложатся головой на оброти и уздечки, а остальные кладут голову на ноги спящих, как пчелы в рою. Я тоже ложусь, положив голову на чьи-то ноги, но уснуть долго не могу. Мне все кажется, что вот-вот к нам подкрадутся волки. Ведь дяди-то Мосея и его Полкана с нами нет. А как знать, может быть, волки едят не только жеребят?
И сердце мое замирает от ужаса.
«Вот тебе и ночное, вот как „хорошо“ тут!» — думаю я.
А ребята все спят и спят. Костер наш угасает, но я боюсь подойти к нему, подложить дров.
«Завтра обязательно привяжу своего жеребенка возле стана», — решаю я.
Но как привяжу, еще и сам не знаю. Кто-нибудь поможет, не у одного же у меня кобыла с жеребенком…
Когда я проснулся, было уже утро. На стане — никого. И коней на лугу, кроме нашей Сивки и жеребенка, не было. Дядя Мосей и все ребята уехали домой.
Меня, как после рассказывали ребята, дядя Мосей тоже будил; я встал, погрелся у костра, а потом опять ткнулся и уснул. Ребята вновь растормошили меня, я им сказал, что сейчас же встану, немножко только подремлю, они и уехали домой. Потом уж я проснулся сам, когда солнце припекло мне голову.
Кобыла наша — я еще с вечера спутал ей ноги — ходила со своим жеребенком посередине луга и пощипывала траву. Я взял оброть и пошел к ней. Но она повернулась ко мне задом и не дала поймать себя. Я снова хочу обротать ее, а она взбрыкивает ногами.
Что делать?
Я достал корку хлеба, показываю ей, но она скалит зубы — и за мной. Недаром, видно, старый хозяин продал ее задешево!
Однако ехать домой надо — мать, поди, невесть что думает обо мне.
И я заплакал от бессилия и досады.
Не знаю, сколько бы еще я ревел, если бы на опушке леса не показался на своей гнедой жеребке Легкий. Он сразу понял, в чем дело, и галопом подлетел ко мне.
— Замолчи! Как тебе не стыдно, ревешь, как девчонка! Давай оброть сюда! — прикрикнул он на меня, соскочив с лошади.
Я подал ему оброть. Легкий быстро развязал один конец поводка у оброти, связал с ним конец своей длинной плети, снял оброть со своей лошади и тоже развязал конец поводка и прикрепил его к плети. У нас получилась довольно длинная веревка.
— Берись за один конец, а я — за другой! Заходи с этой стороны, кругом заходи! — торопит Легкий.
Кобыла визжит, скалит зубы, бьет задними копытами, но Легкий не из тех, кого можно напугать. И как Сивка ни кружилась, как ни вскидывала задом, мы все же обошли вокруг нее с веревкой, и ей некуда было деваться. Я с восхищением смотрел, как Легкий смело подлетел к оскаленной морде лошади и схватил ее за ноздри.
— Развязывай скорей оброти! Давай свою оброть сюда! — кричит он мне.
Я подаю ему оброть. Он быстро накладывает ее на голову кобылы, перекидывает поводок на шею. Сивка присмирела.
— Ну, иди сюда, чего стоишь? Ведь не сядешь сам, давай посажу.
Я подхожу к кобыле, Легкий подставляет колено, и вот я уже верхом.
— Да, кобыленка с норовом, — говорит Легкий, — ты с ней хлебнешь горя! И знаешь что я тебе скажу? Переходи-ка ты на наш стан, иначе тебе пропадать. Мы тебе на первых порах будем помогать ловить ее. А ваши ребята вишь бросили тебя одного. Я скажу об этом дяде Мосею, объясню ему, как и что, и ты перейдешь к нам.
— Ладно, перейду. А как ты сам-то сейчас очутился тут?
— Это тебе случай помог, — усмехнулся Легкий. — Я уже пригнал своих лошадей почти к самой деревне, как вдруг наш Рыжик повернул обратно в лес. Ну, я за ним на жеребке. Ребятам отдал своих коней, чтоб в деревню гнали, а сам помчался за Рыжим. Он успел уже скрыться в лесу и где-то затаился, лиходей. Словно человек, понимает, когда ему хомут грозит. Я долго ездил по кустам, а его и след простыл. Вот дура, не любит работать, а ведь здоров, как бык! Заглянул сюда — вижу, ты тут канителишься со своей Сивкой и ревешь, как телок… Ну ладно, поехали домой!
