И Легкий признал его.

— Он самый, — шепчет мне Легкий.

А Маурин, бывший командир жандармов, теперь управляющий Ивотским заводом, медленно шел по цеху, как король. И уже на него не кричали, как на Костыля, наоборот — все притихли и только смотрели на него исподлобья.

— Выслужил себе должность, собака! — сплюнул Легкий.

Маурин прошел к ванне, постоял там, потом скрылся где-то в глубине цеха.

— Гай!.. Гай!.. — кричит наш распущик.

И тут со мной произошла беда. Я стал брать очередную халяву, чтобы поднести ее к машине, а край ее отломился, она грохнулась о кирпичный пол и разлетелась вдребезги. И тотчас же к нам выскочил наш распущик, усач с грязной тряпкой в руке.

— Ты зачем халяву разбил, а? — грозно спрашивает он.

— Я… я ее не… бил… Она сама разбилась, — боязливо отвечаю я.

— Сама? Так вот же тебе, чтоб она сама не билась!

И грязная тряпка хлестнула меня по глазам.

Я съежился, ожидая новых ударов, но тут случилось такое, чего никто не ожидал.

Легкий сорвался с места, быстро подскочил сзади к распущику, сделал ему подножку, и усач полетел на пол как подкошенный. А тряпка очутилась в руках у Легкого и пошла хлестать по лицу самого усача.

Я обмер от ужаса: теперь нам конец!

Легкий же, хлестнув усача раз пять по роже, бросил тряпку на пол и отскочил на середину прохода.

Я думал, что распущик сейчас погонится за Легким, поймает его и забьет насмерть. Но произошло снова неожиданное. Усач вскочил и смотрит на Легкого. А Легкий — на него. И глаза у него горят, как у волчонка.

Усач захохотал:

— Ах ты, козюля! Ха-ха-ха! Да ты, оказывается, смелый, чертенок! Это мне нравится, я таких люблю!

И побежал снова на ту сторону машины.

А Легкий вернулся на свое место. Все ребятишки хохотали как бешеные над нашим усачом. Даже девушки-подносчицы смеялись, хотя они были заводские, как и наш усач.

— Ох ты, козюля, какой смелый! — сказала та самая, низенькая, что ругалась недавно с Легким. — Молодец, здорово ты ему сдачи дал, хорошо проучил, это ему наука будет!

И она посмотрела на Легкого уже не презрительно, а ласково.

— Теперь мы пропали, Легкий, — говорю я ему.

— Ничего, живы будем — не помрем! Я вижу, им только поддайся, они так и будут тебя стегать, — отвечает он мне.

— Но почему же ты стерпел, когда он тебя самого хлестал, а сейчас не удержался? — недоумеваю я.

— Потому что тогда он меня хлестал, а сейчас тебя, — ответил он мне. — А это дело другое. Когда моего товарища бьют, я уж стерпеть не могу.

— Гай! — кричит нам усач как ни в чем не бывало.

Легкий налегает на мотыль.

— Гай!

Легкий перестает крутить.

Но мы все время были начеку, всё смотрели, как бы усач снова не налетел на нас с тряпкой. Однако, когда у меня опять вырвалась из рук халява, распущик только прокричал с той стороны:

— Посыльщик, опять бьешь халявы?

Я молчу.

За всей этой суматохой я забыл про свою картошку под машиной, и она вся превратилась в уголь. Пришлось пообедать и позавтракать куском хлеба с щепоткой соли, запив его водичкой. Но мне сегодня было не до еды.

В четыре часа завыл гудок, и наш первый день на заводе кончился.

Следующие дни были уже легче.

С каждым днем мы все лучше и лучше осваивали свою работу. Мы начали различать голоса не только своих распущиков, но и чужих, и уже путаницы у нас не было.

Мы научились даже подменять друг друга, если кому надо было отлучиться минут на пять. У нас теперь находилось даже время поболтать с соседями.

И к шуму в казарме мы стали привыкать.

Только вот к холоду, все время тянувшему в казарму из-за плохо прикрываемой двери, да к клопам и тараканам трудно было привыкнуть. И к голоду тоже.

Изнуряли нас ночные смены. Они были мучительны не только для новичков, но и для тех, кто работал на заводе уже не первый год. Сколько ты ни работай, а, живя в казарме, где далеко за полночь стоит шум и гам, трудно уснуть рано с вечера, чтобы до полуночи выспаться.

Мы шли на смену сонные, на работе клевали носом, а иногда и засыпали. Распущики кричали на нас, отпускали нам затрещины.

Плохо получалось у нас и с заработком, особенно у меня. У нас не было ни одного дня прогула, значит за месяц я должен был получить девять рублей, а Легкий — десять с половиною, считая и забранные харчи. Но каждый раз за месяц я получал рублей семь с копейками, а Легкий — не больше восьми. И у других выходило так же.

Нас обсчитывали табельщики и конторщики, но поделать с ними мы ничего не могли. Если какой-нибудь умник начинал справляться, почему ему не выписали полностью заработанное, он живо вылетал с завода.

И мы молчали. Конторщики, смотрители и табельщики были над нами цари и боги.

«Вот почему они так хорошо одеваются и живут в хороших домах», — думали мы.

А они действительно жили в свое удовольствие. Вечером веселились, катались на катке перед домом управляющего, устраивали спектакли, приглашали духовой оркестр. Нашего брата деревенщину сюда и близко не подпускали.

Мы с Легким один раз слышали, как играет духовой оркестр. Нам эта музыка показалась сказочной. На дворе был лютый мороз, нас насквозь продувало ветром, но мы стояли как зачарованные и слушали, слушали…

— Вот это музыка! — сказал задумчиво Легкий.

Мы, наверно, совсем бы замерзли, если бы в это время не открылись двери помещения, где играл оркестр, и оттуда не начали выходить конторщики и мастера. Среди них оказался и сам бог заводской — управляющий, в своей голубой шинели. Только тогда мы очнулись и пустились наутек к себе в казарму — к клопам и тараканам.

Я не знаю, чем бы кончилась наша жизнь на заводе, если бы не вмешался мой отец. Он пришел домой на масленицу и, узнав, что мать отпустила меня работать на Ивот, взбеленился. Уж кто-кто, а он-то знал, каково живется в казарме нашему брату.

— Сейчас же поезжай за ним! — закричал он на мать.

И мать приехала за мной в Ивот на нашей сивой кобыленке и забрала меня.

— Поедем, сынок, поедем скорей, а то отец убьет меня совсем, — говорит она мне.

— А как же расчет? Расчет надо получить в конторе, мне там причитается рубля два-три, — говорю я ей.

— Бог с ними, с этими двумя рублями, поедем скорей.

И она увезла меня домой.

— Ну как, сладко зарабатывать деньги на заводе? — говорит мне отец, как только я перешагнул порог хаты.

Я молчу.

— Вот то-то же! В другой раз не будешь дурить.

Но ни бить, ни ругать меня не стал. Он видел, что я и так чуть живой на ногах стою.

А весной пришел домой и мой товарищ Вася Легкий.

Так и закончилась наша жизнь на стекольном заводе.

Мой отец очень полюбил Легкого. Легкого, как я заметил, почти все любили, но что мой отец его от всех отличал, это уже не шуточки. Это надо заслужить! Мой отец очень вспыльчивый, своенравный человек, и жить и работать с ним не так-то легко. Когда он бывает дома, к нам в хату ни одна баба, ни один мальчонка ни ногой. Мужики ходят, правда не все — только те, кто отцу по нраву пришелся. И все же, когда отец дома, каждый вечер, особенно в праздники, мужиков набивается полна хата. Это бывает зимой, когда отец ходит со мной рубить лес, поздней осенью или самой ранней весной. В остальное время года он всегда в каменщиках или в печниках, у подрядчика, в артели или еще где с одним-двумя товарищами по мелочам пробавляется.

Мой отец каменщик и печник. Каменщик он первоклассный, первой руки, как у нас называют таких. Ну а по печам у нас есть и поискусней его мужики. Например, Иван Устинович Амелин или Сергей Рудой. Но все же и печник он качественный, это все признают.

Отец Легкого тоже каменщик, но он средний по мастерству, вторая рука, а за печи он и взяться не смеет.