— Ни парень, ни девка, — говорил он про нее. — Вот еще в шайке разбойников она бы сошла, там она, пожалуй, и атаманом могла бы быть.

А сейчас, в ночном, он делал вид, что совсем не замечает ее. Ульча платила ему той же монетой, она тоже делала вид, что Легкого для нее на свете нет. Ульча сейчас сердилась и на меня за то, что я перешел со своего стана на стан Легкого.

И все же один раз она оказала нам такую помощь, какую могла оказать только она одна.

Пошли дожди. Они как начались в конце июля, так и зарядили на весь август, даже сентябрь немножко прихватили. Не проходило почти ни одного дня, ни одной ночи, чтобы не было дождей. А иногда дожди шли без передышки дня три-четыре подряд.

Мужики говорили, что такого гнилого лета они на своем веку не помнят.

Сначала дожди были теплые, но зато с такими грозами, что порой жутко становилось. Молнии сверкали одна за другой все ночи напролет, гром грохотал не переставая, мы тряслись от страха и холода.

Да и как не быть страху? Только в нашей деревне в это лето убило молнией двух человек и пять лошадей, было два пожара, а сколько в других деревнях, мы и не знаем.

Мы уже не разводили костров под большими деревьями: молния чаще всего бьет именно в большие деревья, — а делали наспех шалаши под кустами орешника, возле маленьких зарослей берез и елей.

Но никакие шалаши не спасали нас от проливных дождей. Сначала как будто ничего, а потом, слышишь, начало капать сквозь шалаш на тебя, поползла водичка-матушка за шиворот.

Костер мы были не в состоянии поддерживать всю ночь; дождь в конце концов одолевал его, и единственное наше спасение было сбиться в кучку, как поросята, и спать, греясь друг возле друга. От нас шел пар, одежонка на нас прела, словно сено.

Скверное дело для конюшат дождливое лето!

Пока теплые дожди шли, туда-сюда, терпимо было. А вот когда во второй половине августа они стали холодней, тогда нам пек пришел! Даже всегда спокойный и терпеливый дядя Мосей и тот приуныл.

— И когда только они перестанут лить? — говорил он не раз.

А потом дошло до того, что кони утопали на жнивье по колено, пасти их приходилось только на лугах и в лесу на вырубках; костер же иногда не только всю ночь держать, но даже развести нельзя было.

Однажды мы пригнали коней в ночное в Жбанкову углину. С вечера дождя еще не было, но на западе посверкивала молния и глухо ворчал гром.

— Знаете что, ребята? — говорит нам Легкий. — Дождь все равно будет, и такой, что костер наш мигом зальет. Давайте лучше устроим хороший шалаш, заберемся в него, собьемся в кучу — и спать!

Мы согласились, и шалаш тут же был готов. Забрались в него, посмеялись, поговорили кое о чем и вскоре заснули как убитые. Мы не слышали, как зашла гроза, как обрушился ливень, даже не проснулись от самых сильных ударов грома, — так иногда бывает крепок сон у нашего брата-конюшонка. А ливень на этот раз обрушился такой, что вода даже под шалаш подошла. Мы оказались прямо в луже. И если нас не разбудил гром, то от холода мы проснулись.

Мы ежились, жались друг к другу, пытались хоть немножко согреться. Но холод начал пробирать так, что у нас зуб на зуб не попадал. Огонь развести было невозможно — спички намокли, сухих дров с вечера мы не запасли. Что делать? Хоть ложись и помирай! Мы хотели было уж махнуть домой, отогреться на печке, чтобы утром вернуться за конями в лес, как вдруг сквозь темь и дождь заметили огонек. Он горел где-то среди ельника, в стороне от второго стана.

— Кто же это развел костер? — говорит Легкий.

— Пойдемте-ка поглядим. Может, и погреться удастся.

И мы пошли на огонек.

Вскоре мы увидели громадный костер, возле которого хлопотала Ульча. У костра грелись ребята второго стана: Володька Монахов, Хмызик, Трусик, Пулюка, Косуха. Тут же был и дядя Мосей. А сама Ульча знай вырубала засохшие елочки и бросала их в костер.

— Черт ее побери, вот ведьма-то! — выругался Легкий. — И как она умудрилась развести такой костер в эту погоду?

А костер трещал и сыпал искрами, он набрал такую силу, что теперь ему никакой дождь не страшен.

Мы не решились сразу подойти ближе — ведь Ульча может нас погнать, скажет: разведите сами. А как его развести, когда ни у кого из нас ни единой спички сухой нет!

— Знаешь что, Федя? — говорит Легкий. — Иди-ка ты к ней сначала один. Как-никак, а ты ей родня, тебя она не погонит сразу. А потом осторожненько намекни и насчет нас. Скажи, мол, ребята совсем замерзают.

Я пошел. Правда, у меня не было уверенности, что Ульча не погонит и меня, но холод есть холод.

Я робко подошел к огню и стал греться. Трусик накинулся было на меня, стал отгонять от огня, но Ульча на него так цыкнула, что тот сразу притих.

— Сам сушишься возле чужого костра, ни одной елочки еще не кинул в огонь! — сказала она ему.

От меня сразу же повалил пар, как из самовара. Я начал отогреваться и повеселел.

— Уль, а Уль, — тихо говорю я ей, — а Легкий и те наши ребята совсем замерзают…

Она не сразу мне ответила. Подумав о чем-то, наконец сказала:

— Пусть идут греются. Места на всех хватит.

Я побежал за ребятами. Они не заставили себя просить. Мигом примчались к костру и сначала робели подойти поближе к огню, да и места там для всех не было. Но Ульча живо распорядилась по-своему.

— А ну, черт вас побери, отойдите немного подальше, дайте посушиться другим! — прикрикнула она на своих ребят.

— Правильно, Уль, — поддакнул ей дядя Мосей, первым уступая место нашим ребятам.

После этого случая Вася Легкий стал относиться к Ульче по-другому. Он начал ее уважать. Редко-редко, и то только за глаза, называл ее «атаманом-разбойником», а уж в глаза не иначе как «Уль» да «Уль».

Не сладко было нам и после того как перестали лить дожди и установились первые заморозки.

Заморозки пошли такие лихие, что, сколько ни припасай дров для костра на ночь, все равно их не хватает.

К утру, промерзшие, мы шли по белому от мороза лугу к табуну. Лошади тоже плохо ели замерзшую траву, у них ныли зубы от нее, как говорил нам дядя Мосей.

А тут еще нас начали беспокоить по ночам волки. Они выли в болотах, кружили вокруг табуна и настолько обнаглели, что умудрялись резать жеребят на привязи возле самого стана. Правда, они не подходили к стану, если возле него находился дядя Мосей со своей «пушкой» и Полканом, но чуть что — волки тут как тут. Мы просыпались лишь тогда, когда матка жеребенка ржала от ужаса, стараясь защитить свое дитя, а сам жербенок уже дрыгал ногами в предсмертной агонии. Тогда мы вскакивали, начинали кричать, хватали головешки. Но волков и след простыл, их зеленоватые глаза воровато сверкали уже на опушке леса.

Самое страшное время для конюшат и сторожа — последние числа августа и первые числа сентября.

Восьмого сентября кончали гонять лошадей в ночное, и дядя Мосей собирал деньги и хлеб за пастьбу. А после мы уже гоняли коней поутру на ранки, без сторожа, и не большими табунами, а группами, и на стану уже бывало не больше пяти-шести конюшат.

Заветной мечтой у наших ребят, когда они подрастали, было уйти на работу, на стекольный завод или в каменщики. Всем нам хотелось повидать свет, новых людей, город. Ну и, конечно, подзаработать деньжонок на пиджак с брюками бобриковыми, на сапоги и рубашку ситцевую да на картуз с ясным козырьком. В каменщики идут не раньше как годов с четырнадцати-пятнадцати, потому что там нужна силенка, а на стекольный завод принимали и двенадцатилетних.

Мне и Легкому как раз исполнилось по двенадцати лет, и нам тоже захотелось идти работать на стекольный завод. Наши ровесники Ванька Трусик, Ванька Прошин, Катрос, Хмызик, Тихон Пулюка уже работают. Правда, мы тоже не бездельничаем: Легкий возит с отцом кряжи из лесу на речную пристань, а я плету лапти, помогаю матери по хозяйству. Но разве это работа?