Заводские ребята рассказывали такие чудеса про завод, так расхваливали заводскую жизнь, что она мне даже сниться стала. Они говорили, что работа на стекольном заводе совсем не трудная, а житье в казарме такое развеселое — куда веселей, чем в ночном. Деревенских ребят ставят на подсобные работы — на посылку халяв — огромных бутылей с обрезанным дном и верхней частью — на вертушку, а кто посильней — тех на трубы ставят, дрова набивать. Посыльщику халяв платят тридцать копеек за восемь часов, вертуну — тридцать пять, ну, а уж кто трубы набивает дровами, тем даже по сорок копеек платят за восемь часов. Получку дают раз в месяц, харчи выписывают два раза в месяц. На харчи в месяц на одного себя уходит рубля три, если хлеб и картошку брать из дому, а остальные деньги посылай домой. И в деревню приходить можно раз в месяц, когда бывает тридцать два.
Я долго не мог понять, что такое «тридцать два», а потом мне втолковали. Стекольные заводы работают непрерывно, день и ночь, в три смены по восьми часов. Два раза в месяц, во время переходов со смены в смену, промежутки между ними бывают только по восьми часов, а в третий раз получается промежуток в тридцать два часа. Вот в эти тридцать два часа и можно сходить домой, в родную деревню, помыться в бане и сменить белье, погулять и отдохнуть.
Мне хотелось поработать хотя бы одну зиму на стекольном заводе, заработать себе на сапоги, картуз, рубаху и штаны. А там и матери хотелось купить шаль, братишкам по картузу и сестренкам по платку.
На завод не так-то легко попасть, надо, чтоб там место свободное оказалось. А если и место выпадет, надо взятку дать смотрителю. Да и согласятся ли наши родители? Ведь Ивот от нас в пятнадцати верстах, не каждый отец отпустит ребенка в такую даль.
Моего отца сейчас нет дома, он нынче устроился в каменщики и на зиму. А мать моя хоть и строгая, но добрая, ее можно уговорить.
Тут, на мое счастье, случай подвернулся.
Пришел домой на «тридцать два» Роман Косолапый, Ульчин брат; он уже два года, как работает на Ивотском стекольном. Он купил себе гармонику и так научился на ней играть, что мы готовы были слушать день и ночь.
Мы с Легким сейчас же побежали к нему.
— На «восьмом номере» сейчас нужны вертун и посыльщик. Можете даже вместе поступить на одну машину, если желаете, — говорит нам Роман. — Только не зевайте, а то другое захватят.
Мы с Легким так и загорелись.
— Нешто махнем, а? — спрашивает меня Легкий. — Поработаем зимку, приоденемся и по гармонике приобретем, а?
Он давно с завистью посматривал на гармонику Романа.
Тихонок с радостью согласился отпустить Легкого, а мать и отец Легкого во всем подчинялись Тихонку.
— А, вот хорошо-то надумал! — сказал Тихонок. — Иди, брат, иди, а мы тут хоть немножко отдохнем от тебя. Узнаешь, как денежки зарабатывают!
Моя мать сначала колебалась, боялась, как бы отец потом не бранил ее, но Легкий и Роман уговорили ее.
— Ну ладно, сынок, иди. Попробуй поработать зимку одну. Только смотри не балуйся там, — сказала мать.
Она дала мне и полтинник на взятку смотрителю.
На следующий день, рано утром, мы вместе с Легким и Романом зашагали на Ивотскнй стекольный завод.
От нашей деревни до Ивота пятнадцать верст, но мне показалось, что тут и в тридцать не уберешь. По лесу было хорошо идти, затишно и дорога накатана, а вот полем… На поле дорогу заметало снегом, идти приходилось внапор. А тут еще за плечами сумки с провизией.
Роман и Легкий шагали бодрей меня, я же все время плелся позади. Я так запыхался и устал, что не надеялся дойти и до Ивота. Мне никогда до этого не приходилось так далеко ходить. Но Роману и Легкому я ничего не сказал, мне стыдно было за свою слабость.
Но вот и завод!
Две высоченные каменные трубы поднимаются чуть ли не до самого неба, густой дым валит шапками из них. Мы с Легким никогда еще не видали таких высоких труб.
— Тут две ванные печи, у каждой своя отдельная труба. Одна ванна варит простое, полубелое стекло, другая — бемское, двойное и полуторное, — говорит Роман.
Мы слушаем внимательно, но понять, какая же разница между простым и бемским стеклом, не могли. Ведь стекло и есть стекло.
— Простое стекло тоньше и меньше размером, а бемское толще и шире, — поясняет Роман. — Из простого стекла выдувают халявы, из бемского — муштраны.
Мы не понимаем, что такое «халявы» и «муштраны», но Роман и это нам пояснил:
— Муштраны тоже халявы, только большие и тяжелые, их не каждый мастер выдуть сможет. Поэтому-то на бемской ванне и работают самые здоровые мастера, они и зарабатывают больше, чем мастера на простой ванне, где полубелое стекло варится.
«Как это он все знает, Роман Косолапый! Вот что значит фабричный человек», — думаю я.
Мы подходим к главной конторе завода и направляемся к проходной будке. Я зазевался на окна конторы. Таких окон я в жизни не видывал. В рамах ни одного переплета, а во все окно один сплошной лист стекла, огромный, рукой не дотянешься.
— Не разевай рот, пошли, пошли! — прикрикнул Роман.
Через проходную будку выходим на заводской двор.
И новое чудо! Маленький паровозик ходит по узкоколейке, развозит платформы с дровами и визжит оглушительно. Такого чуда нам и во сне еще не снилось!
Роман тащит нас дальше, к большой казарме из красного кирпича.
Красивый двухэтажный дом из серых цементных плит. Нам хочется полюбоваться на него, но Роман все торопит и торопит нас.
Вот мы и в казарме.
Она похожа на длинный сарай, разделенный каменной стеной на две половины, с большими окнами. Мы вошли в одну половину, левую.
Здесь сразу нас оглушили шум и гам. Я никогда не думал, что может быть такое помещение и в нем столько народу. Но ведь это только одна половина казармы, а в другой, как после мы узнали, еще больше жило людей. Вдоль глухой стены казармы тянулись двойные нары, возле окон — длиннущие столы и скамьи.
В самом конце помещения, тут же, у двери, — плита, да такая большая, что, пожалуй, заняла бы всю нашу хату.
На нарах спали ребятишки, за столами тоже сидели ребята, кто обедал, а кто играл в карты.
На плите стояли чугунки и чугуночки; варились щи, похлебка, каша, кипятился чай.
Шум, крик, хохот, чад от плиты наполняли всю казарму от пола до потолка.
Где-то пиликала гармоника, тренькала балалайка.
На ярмарке в Бытоши, мне кажется, меньше шуму бывало, чем тут. Даже на что боек и смел был Легкий, а и он растерялся в первую минуту.
Нас тотчас же окружили.
— А, Косолапый! Милый пришел! — закричали все радостно.
Видимо, все его тут любили.
Роман улыбался, отшучивался, а сам знай подвигался в дальний угол казармы, где у него было свое место с дядями Ильюхой и Андреяном. Те сейчас работали, и мы пока устроились на их места на парах, сняли свои сумки.
К нам подлетели Ванька Трусик, Матвеечка, Тихон Пулюка и другие наши ребята. Они засыпали нас вопросами, стали расспрашивать про деревенские новости.
— Ну вы пока посидите тут, — говорит Роман, — а я пойду к смотрителю, узнаю насчет «восьмого номера». Взяли туда кого или еще нет. Тут, если прозевал, — пиши пропало, поворачивай оглобли назад. Давайте ваши деньжонки на всякий случай: сухая ложка рот дерет.
Мы отдали ему свои гроши, и Роман исчез за дверью. Скоро он вернулся. Принес с собой селедок, сахару и коврижку белого хлеба.
— Ну, все в порядке, — сказал он. — Смотритель приказал, чтобы вы завтра с восьми часов утра выходили на работу. Будете работать вместе, на одной машине, в одной и той же смене, один — вертуном, другой — посыльщиком. Это уж вы сами решайте, кому где. На вертушке потрудней, но зато на пять копеек дороже. Я думаю, Легкий, ты посильней, станешь на вертушку.
— Мне все равно, как вот Федя, — ответил Легкий.
— Я посыльщиком буду, — говорю я, хотя еще не знаю, что делает посыльщик.
— Ну и все, — говорит Роман. — А харчиться будем так: ты, Федя, с нами, а ты, Легкий, со своим братом Ванькой. Я ему уже сказал, что ты пришел на завод. А сейчас поедим с дороги.
