Буржуазные интерпретаторы Гегеля все время находятся между двумя ложными крайностями. Прежде чем стало модой восхвалять Гегеля как "величайшего иррационалиста" в истории философии, его философию осуждали как "панлогическую", как чрезмерно гармоническую. Стало также модой со времени плоского апологетического пессимизма Шопенгауэра и Эдуарда фон Гартмана упрекать Гегеля в том, что он обходит темные стороны человеческой жизни, не обращая на них ни малейшего внимания. Однако знание действительной философии Гегеля показывает, что он не имеет никакого, ни прямого, ни косвенного, отношения к апологетике буржуазного общества ни в плане плоского оптимизма, ни в плане столь же плоского пессимизма.
Более того, его философия возникает как продолжение идей тех мыслителей, которые со времени возникновения буржуазного общества неустанно указывали на то, что прогресс человеческого общества неразрывно связан с самыми дурными склонностями человеческой природы, с "жадностью и властолюбием". В этом аспекте социальная философия Гегеля является прямым продолжением Гоббса я Мандевиля, разумеется, с учетом того, что Гегель сделал значительный шаг вперед в том смысле, что обнаруживаемые в их сочинениях зачатки диалектики, описательное изложение противоречивости человеческого прогресса стали у Гегеля философией противоречивости, сознательной диалектикой. Маркс рассматривал гегелевскую философию всегда в этой исторической связи. При чтении одной из работ Дарвина он пишет Энгельсу следующее: "Примечательно, что Дарвин в мире животных и растений узнает свое английское общество с его разделением труда, конкуренцией, открытием новых рынков, "изобретениями" и мальтусовской "борьбой за существование". Это — гоббсова "bellum omnium contra omnes"*, и это напоминает Гегеля в "Феноменологии", где гражданское общество предстает как "духовное животное царство", тогда как у Дарвина животное царство выступает как гражданское общество"[21].
И здесь — двусторонность гегелевского учения о противоречиях, неоднократно нами рассмотренная. С одной стороны, — и это то великое, что мы обнаруживаем в его учении, — он изображает беспощадно и бесстрашно эти противоречия в их непримиримости. "Трагедия нравственности", как мы уже могли убедиться, есть не что иное, как трагедия противоречивости человеческого прогресса в истории классовых обществ — действительная и великая трагедия, ибо обе крайности противостоящих друг другу моментов истинны и неистинны одновременно.
Поэтому для Гегеля адекватной формой этого общественно-исторического противостояния является трагическое, хотя он описывает и анализирует также и "комедию нравственности". "Комедия разделяет две сферы нравственного таким образом, что каждая из них полностью существует сама по себе; в одной из них противоположности и конечное — только лишенные сущности топи, в другой абсолютное есть иллюзия. Но истинное и абсолютной отношение состоит в том, что одна сфера озаряет своим светом другую, обе они находятся в живом соотношении друг с другом и являются друг для друга серьезной судьбой. Следовательно, абсолютное отношение выступает в трагедии"[22]. Так как Гегель был не в состоянии видеть что-либо за горизонтом буржуазного общества, классового общества, то в этом признании трагичности проявляется его безупречная честность как мыслителя: он признает противоречия прогресса как непреодолимые в условиях классовых обществ.
Однако мы не охватили всего круга гегелевской философии по этому вопросу. С того момента, когда у Гегеля ко времени франкфуртского кризиса возникает мысль о противоречиях, — с того самого момента вновь и вновь пробивается и тенденция примирения противоположностей. От франкфуртского и до значительно более позднего — берлинского периода эта тенденция не только и не просто наличествует, по и постоянно растет и усиливается. Мы были бы близки к истине, если бы увидели в этой тенденции у Гегеля нечто чисто негативное, простое приспособление к буржуазному обществу его времени. И несомненно, такие негативные элементы содержатся в гегелевской концепции "примирения".
Мы и в этой главе неоднократно указывали, какое деформирующее влияние на его социальную философию оказывает то, что эта тенденция берет верх над неразрешимостью противоречий.
У самого Гегеля было, по-видимому, сильное ощущение того, что познание неразрешимости противоречий стоит выше их "примирения". Если мы присмотримся ближе к только что процитированному месту из "Трагедии нравственности", то увидим, что Гегель перед комедией ставит задачу выявления именно того, что он сам рассматривает как выход из противоречивости буржуазного общества, а именно четкое разделение сфер буржуа и гражданина. господство государственной сферы над буржуазным обществом. И если он приходит здесь к выводу, что абсолютное отношение изображается именно в трагедии, в которой этого разделения нет и в которой обе стороны, как равные противники, сражаются до взаимного уничтожения, то в этом можно увидеть не что иное, как самокритику всей его концепции примирения.
И все же было бы поверхностно утверждать, будто Гегель был бы более велик как мыслитель, если бы он вообще не принимал во внимание концепцию примирения, ибо действительное диалектическое изображение человеческого всего прогресса возможно лишь с точки зрения самой глубокой веры в сам этот прогресс, в его окончательную победу, несмотря на все противоречия. Лишь перспектива бесклассового общества может дать изображения трагической противоречивости этого пути, без опасения впасть при этом в пессимистическую романтику. Именно поэтому социальная критика Фурье выше гегелевской.
Если эта перспектива закрыта для мыслителя, глубоко понимающего всю глубину противоречивости этого прогресса — и мы ясно видели, что у Гегеля этой перспективы быть не могло, — то в результате возникают две возможности. Или мыслитель твердо придерживается точки зрения непримиримости противоречий, и тогда он должен впасть в пессимистический романтизм. Или же он, несмотря ни на что, верит, что трагически противоречивый человеческий прогресс неодолим, — и тогда он неизбежно должен воплотить свою веру в какую-нибудь форму мистификации ложного сознания.
Величие философской эпохи, в пределах которой протекала деятельность Гегеля, ее чрезвычайно высокий мыслительный уровень проявляются, помимо всего прочего, еще и в том. что в этот период вряд ли можно себе представить такую постановку вопроса или решение той или иной проблемы, которые бы не нашли своего философского выражения у более или менее значительного мыслителя. Так обстоит дело с охарактеризованным нами, как абстрактной возможностью, принципом непримиримости противоречии; его представителем был видный деятель философской романтики в Германии, Зольгер, которого сам Гегель ценил чрезвычайно высоко как честного и последовательного мыслителя.
У Зольгера рассматриваемая здесь противоположность выражена в значительно более мистифицированной форме, чем у Гегеля. Зольгер описывает ее как противоречие между абсолютным и его воплощением в эмпирической жизни. Если мы. однако, вспомним вводные слова Гегеля к "Трагедии нравственности", то увидим, что речь идет о той же проблеме, хотя Зольгер анализирует ее в значительно более абстрактной, чем Гегель, форме и предстает она у него непосредственно как проблема философии искусства. В своем главном произведении, посвященном философии искусства, Зольгер в заключительной части говорит об отношении абсолюта к его воплощению в конечном мире: "… и нас должна охватить глубокая печаль, когда мы видим, как все это великолепие рассеивается в ничто через свое необходимое земное бытие. И все же вину за это мы должны возложить не на что другое, как на само совершенство, самораскрывающееся нам для познания его во времени; ибо только лишь земное, когда мы воспринимаем одного его, не распадается благодаря проникновению его частей друг в друга и никогда не завершающемуся процессу возникновения и исчезновения. Это мгновение перехода, и котором сама идея превращается в ничто, и есть истинное место пребывания искусства"[23].
