В таком идеалистическом мировоззрении религия, естественно, должна стать основной движущей силой исторического развития. Поэтому для молодого Гегеля позитивность религии оказывается решающим препятствием освобождения человечества, тем монстром, против которого он, подобно Вольтеру, бросает свое "ecraser 1'infame!" (Раздавите гадину!). Он резюмирует свои взгляды на религию и ее историческую роль следующим образом: "Так деспотизм римских цезарей изгнал с земли дух человека, отнятая свобода вынудила дух все вечное и абсолютное скрывать в божестве — бедствия, которые распространял деспотизм, заставляли искать блаженства на небесах и ждать его от неба. Объективность божества сопутствовала испорченности и рабству людей и, собственно говоря, была только откровением, явлением этого духа тех времен… Откровение духа времени совершалось посредством объективности его бога, когда он был перенесен не в соответствии со своей мерой в бесконечность, но в чуждый нам мир, в котором мы не можем принимать никакого участия, не можем ничего обрести нашими поступками, в который мы в лучшем случае можем пробраться силой волшебства и попрошайничеством; откровение духа времени совершалось, когда сам человек был одним "не-я", а бог — другим, не-я"… В такую эпоху бог неизбежно переставал уже быть чем-то субъективным, он целиком превращался в объект; извращенность моральных мнений легко и последовательно оправдывалась тогда теорией… Такова система каждой церкви…" [15].
В заключении необходимо подчеркнуть еще одну сторону гегелевской критики христианской религии, а именно вопрос о примирении с действительностью. Это необходимо сделать прежде всего потому, что здесь особенно четко выступает противоположность молодого Гегеля по отношению к более позднему этапу его творчества. Гегель возвращается к этому вопросу неоднократно и в очень острых выражениях. Мы приведем только некоторые из наиболее характерных мест: "В лоне человечества испорченного, человечества, которое само не могло не презирать себя с моральной стороны… не случайно родилось и сразу же было принято учение об испорченности человеческой природы; учение это… ублажало чувство гордости, которое снимало с себя вину; находя причину для гордости в самом чувстве своего падения, оно стало чтить то, что было позором, освящало и увековечивало немощность, самое веру в возможность силы объявляло грехом" [16].
И в другом месте: "Но когда христианство проникло в класс более богатый и более испорченный, когда в самом христианстве возникли значительные различия между великими и малыми, когда деспотизм еще больше отравил все источники жизни и существования, то всю ничтожность своего существа век этот проявил в том повороте, который претерпели его понятия о божественной сущности бога и споры о ней, и тем более неприкрытой явилась на свет нагота века, что она была окружена ореолом святости и прославлялась как величайшая честь для человечества" [17].
И в заключение еще раз: "…народ в таком настроении непременно будет приветствовать религию, каковая, пользуясь словами "пассивное послушание", сам дух, царивший в те времена, — моральное бессилие, бесчестие, поругание — перечеканивает в честь и высшую добродетель, в результате чего люди, переживая радостное изумление, видят, что презрение других и собственное чувство позора претворяется в славу и гордость…"[18]. Для того чтобы интерпретировать эти цитаты, необходимо привести их в полном виде, что позволит каждому, кто знаком со взглядами позднего Гегеля, увидеть громадную дистанцию между решениями молодого и зрелого Гегеля.
Известно, что "примирение" с действительностью является центральным пунктом позднейшей философии истории Гегеля, если, конечно, понимать его столь же диалектически, как понимал Ф. Энгельс взгляды Гегеля в работе "Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии".
Сколь внутренне противоречиво отношение зрелого Гегеля к исторической действительности будет показано в дальнейшем при анализе возникновения этой позиции после кризиса франкфуртского периода и в йенский период. Но диалектическое ядро этих взглядов всегда заключается в признании общественной действительности такой, какова она есть. Даже если эта действительность, как естественно сложившаяся, представляет собой лишь одну ступень, один момент в ходе исторического развития и если она неизбежно и естественно преобразуется в не-действительность, в не-бытие, в снятое становление. Поэтому мировоззрение у позднего Гегеля предстает в качестве исторически-обобщенного выражения эпохи в мышлении. Эта концепция более позднего периода предполагает образ истории, где непрерывное диалектическое развитие истории прослеживалось бы от начала человеческого рода до современности.
"Примирение" для позднего Гегеля — категория, в которой: выражена независимость хода истории от моральных стремлений и оценок действующего в ней человека. Различные мировоззрения, религии и т. д. предстают как обобщенное выражение определенных исторических эпох в мышлении. Поэтому Гегель, будучи последовательным, отвергает их моральную оценку.
Это, естественно, не означает, что он не занимает по отношению к ним никакой позиции; но решающим моментом является их прогрессивный или реакционный характер, а не отношение к некоторой вечной надысторической морали. Поэтому категория "примирение" свидетельствует о движении Гегеля вперед в обосновании исторического подхода.
Но такое движение весьма противоречиво. Ведь, с другой стороны, категория "примирение" означает действительное примирение с жалкими, ретроградными тенденциями прошлого и настоящего. Она заставляет приукрашивать реакционные институты современной Гегелю Германии, она заставляет прекратить борьбу с христианством, его подлинную критику. Шаг вперед в направлении к научно-исторической позиции по сравнению с морализаторством бернского периода оборачивается, таким образом, для мышления утратой веры в прогресс.
Молодой Гегель еще не видит исторически необходимого, объективного пути, который мог бы привести к современной "действительности". Современная действительность тождественна для него с великим чудом французской революции, иллюзорным возрождением античной демократической свободы. Между античностью и ее возрождением в будущем — разрушительный и разлагающий все и вся период деспотии, угнетения, позитивной религии. И хотя Гегель отмечает историческую необходимость возникновения позитивной религии, он все же не может видеть реальных исторических сил, действующих внутри этой религии, внутренняя диалектика которой привела бы к возрождению античности. (Характерно то, что нет ни одной заметки молодого Гегеля, которая касалась бы реальных причин французской революции.)
Чрезмерно иллюзорный характер стремления к революционному обновлению человечества не позволяет Гегелю достичь методологически единой точки зрения, дающей возможность его философии истории, исходя из собственной диалектики, указать перспективу будущего. Эта перспектива, как и попытка обоснования возрождения античной свободы, остается постулатом, который имеет своим необходимым и органическим дополнением страстную ненависть к христианству, а она, в свою очередь, имеет у молодого Гегеля свои истоки в понимании свободы и других моральных понятий как вечных, надысторических категорий. Христианство, согласно его взглядам, отвергает эти вечные истины морали, извращает их, окружает низменное, недостойное вечности бессильным нимбом святости. Против этого извращения моральных понятий направляет молодой Гегель всю свою революционную ненависть.
Было бы неправильно истолковывать зрелость Гегеля просто как результат развития его воззрений. Разумеется, его научная зрелость росла и в наибольшей степени выражена как раз в концепции истории. Именно потому, что Гегель отвернулся от революционных идеалов своей молодости, его творчество стало вершиной немецкого идеализма: он понял необходимость исторического развития и методологию его постижения так глубоко и верно, как это вообще было возможно в рамках идеализма. Однако воззрения его развивались, научная зрелость была достигнута лишь ценой отказа от целей демократической революции, во всем этом трагически отражалась экономическая и социальная отсталость Германии. Маркс и Энгельс неоднократно указывали, что в борьбе против "немецкой нищеты" терпели поражение даже выдающиеся представители немецкой нации: даже такой гигант, как Гете, мог быть "то колоссально велик, то мелок" [19]. Этой судьбы не избежал и Гегель. И если мы проследим дальнейшее развитие его взглядов вплоть до той грандиозной формы, в которой идеалистическая диалектика предстает как единый метод, то необходимо постоянно иметь в виду эту двойственность немецкого развития, которая делала и Гегеля "то колоссально великим, то мелким".
