– Пришел я получить отчину свою, – вымолвил наконец Олег, едва шевеля непослушными губами.

– Это моя отчина. Я получил ее от отца своего, – ответил Мономах, не отводя свинцового взгляда от лица Олега.

– Незаконно получил ты ее. В обход стародавних обычаев отдал Чернигов отец твой, великий князь киевский Всеволод. И ты это знаешь.

– Решения великого князя всегда признавались на Руси.

– Но не те, которые нарушали лествицу. Она сложилась до нас и будет жить после нас. И мы обязаны признавать и следовать ей. Иначе – кровь.

– Крови хочешь ты. Даже разбойников-половцев привел в родную страну.

– Потому что я прав в нашем споре. И ты должен уступить.

– Если я уступлю, то только силе. Правда на моей стороне.

– Тогда будет кровь. Кровь русских людей. Я не хочу этого.

– Я тоже не хочу.

– Тогда верни мою отчину.

– А что остается мне?

– Ты получишь Переяславское княжество. Оно принадлежит тебе по праву старшинства.

Мономах долго стоял и думал. Собственно, он уже все решил еще до переговоров. Нужно было выторговать Переяславское княжество, но это только для начала. Теперь следовало получить ручательство безопасности для себя, своей семьи и окружения. Пойдет ли на это Олег? Не обманет ли? Не захочет поквитаться с ним, Мономахом, раз и навсегда? Разве впервой ему проливать кровь ради достижения своих целей? Тем более когда под рукой шайка полудиких степняков...

Однако Олег понял долгое молчание Мономаха по-своему. Он решил, что тот не собирается отдавать ему Черниговского княжества, а это означало, что придется идти на новый приступ. А Олег знал, что воины его, положив столько голов у стен города, не намерены снова карабкаться по высоким лестницам навстречу своей смерти. Что касается половцев, то, действительно, ему не хотелось отдавать им на грабеж и насилие свое будущее владение... И он сказал несколько торопливо:

– Давай забудем прошлые распри, Мономах! Я предлагаю честный раздел владений рода Рюриковичей. Строго по старшинству. Издавна так сложилось, что первым городом на Руси был Киев, за ним следовал Чернигов, а уж потом – Переяславль. Святополк среди нас самый старший, ему по праву принадлежит Киев и великое княжение. Я тебя старше на три года, мне положен Чернигов. А тебе отойдет Переяславль – один из славных городов страны.

– Хорошо, – ответил Мономах. – Но ты должен обещать наш безопасный проезд до Переяславля.

– Обещаю, – тотчас проговорил Олег, по-видимому, не ожидавший столь быстрого согласия Мономаха.

– Готов ли поклясться на кресте? – сурово спросил его Мономах.

Олег на мгновенье задумался.

Клятве на кресте на Руси придавали чрезвычайно важное значение. Так повелось, что нарушить крестное целование считалось делом бесчестным. И если становилось явью, что человек принес ложную клятву, то он не получал причастия даже при последнем издыхании. Такого человека до конца жизни преследовало презрение окружающих, ему не разрешали входить в церковь, ему плевали вслед. Русы были твердо убеждены, что клятвопреступники никогда не замолят своего греха и после своей смерти прямиком направятся на вечные муки в ад.

Именно поэтому князь тмутараканский ответил не сразу. Он взглянул на стан своих воинов, на войско половецкое, на город Чернигов, что-то прикинул в уме, потом сказал твердо:

– Да, я готов целовать крест.

– Хорошо. Я жду.

Олег снял с себя большой серебряный крест, перекрестился и трижды поцеловал его.

Мономах облегченно вздохнул.

– Да будет так, – сказал он. – Завтра в полдень я оставлю Чернигов.

Они разъехались, больше не сказав друг другу ни слова.

На следующий день все войско Олега и половецкие конники скопились возле главной башни городских укреплений. Ровно в полдень дубовые, обшитые железом ворота медленно отворились, в них показались дружинники Владимира Мономаха. Олегово войско отхлынуло в стороны, оттесняя половцев и освобождая проезд. Первым выехал Мономах. Сжимая рукоятку сабли и пристально вглядываясь в лица Олеговых воинов, отгородивших собой всадников на низеньких лохматых лошаденках; он хмуро наблюдал, как из-под пушистых треухов смотрели на них злые и жадные глазки степных разбойников, готовых, словно стая волков, в любой момент кинуться на соблазнительную жертву.

В конце людского коридора на белом коне, покрытом красной, расшитой серебряной нитями попоной, восседал Олег. На нем были блестящие доспехи и длинный, до самой земли, белый шелковый с красной каймою плащ. Он в упор смотрел на Владимира Мономаха, рядом с которым ехали его жена Гита и пятеро сыновей. Мономах тоже не сводил упрямого взгляда со своего двоюродного брата. Так они разминулись, упорные в своей вражде и непримиримости.

В ночь, когда на Новгород напал Давыд Святославич, Росаву растолкала тетя:

– Поднимайся скорее, дочка! Беда случилась, супостат проклятый объявился! Скрыться тебе надо куда-нибудь!

Куда скроешься? Избушка маленькая, подпола нет, только погреб в сарае. Кинулись туда. В сенях столкнулись с Вавулой.

– Ничего с тобой не случилось, Росава?

Какой он все-таки заботливый, сосед и друг детства Вавула! Не убежал трусливо в укрытие, а в первую очередь решил справиться, как идут дела у нее.

– Пойдем с нами прятаться, Вавула! – крикнула она ему.

– В погреб, что ли? – догадался парень.

– Куда же еще?

В это время в сени ворвался вражеский воин. В утренних сумерках лица его было не видно, просто проем в двери загородило какое-то огромное, разъяренное существо.

– Вот это пожива! – закричал он голосом, который показался им громовым.

– Ты разве поганый, коли нас, христиан, грабить хочешь? – накинулась на него тетя.

– Уйди с дороги, старая! – и воин ударил женщину железным кулаком в висок, она полетела в угол. – А эта пташка будет моей добычей!

Он схватил Росаву и повалил на пол. Борьба продолжалась недолго. Вдруг насильник ослабел и упал рядом с ней, вместо него появилось лицо Вавулы.

– Вставай! Мы должны немедленно убежать, иначе нас казнят за убийство воина! – крикнул он ей, и она увидела в его руке окровавленный нож.

Росава не помнила, как выскочили из дома. Вавула держал ее за руку, тащил по каким-то улицам и переулкам. До них доносились шум, крики, звяканье оружия, пахло дымом от пожаров.

Наконец они вбежали в какое-то помещение. В нем было три стола, скамейки, сидел старик, в глубине помещения виднелась стойка с горящей свечой.

– Это харчевня, – придушенным голосом проговорил Вавула. – Присядем и сделаем вид, что пируем с вечера.

Старик быстро оглянулся на дверь, хитровато улыбнулся, спросил:

– Аль набедокурили?

– Нет, дед. Просто я не дал сохальничать над девушкой, – ответил Вавула, раздувая ноздри.

– И то верно! Только вам надо что-то из угощения поставить перед собой, – проговорил старик, проворно подскочил к стойке, крикнул: – Оляпко, выдь на чуток!

Из двери выглянул испуганный хозяин харчевни.

– Не бойся, – успокоил его старик. – Свои это. Спроворь им побыстрее хмельного и из закуски что-нибудь! Я уплачу потом.

Хозяин исчез ненадолго, вернулся с кувшином вина, куском мяса и ломтем черного ржаного хлеба, поставил перед молодыми людьми. Молча исчез. Вавула и Росава сидели напряженные, как натянутые луки.

Старик склонился к ним, посоветовал:

– Вы ешьте, ешьте. А то придут завоеватели, сразу скумекают, что дело нечистое: ночь за столом просидели, а к еде не притронулись. Ты, раб Божий, налей себе и девушке своей. Звать-то тебя как?

– Вавулой.

– Вот и хорошо, Вавула. А меня Клямом кличут. Выпьем за жизнь и здоровье. Они в наше время ничего не стоят!

Выпили. Закусили.

Вавула в полутемноте разглядел нечаянного сотрапезника. Лицо маленькое, в морщинах, окаймлено короткой бородкой, из темной глубины глазниц весело сверлил их колючий взгляд.

– И куда вы теперь? – спросил он, вытягивая петушиную шею.