— Понятно, — кивнула Маша, принимая чашку со своим кофе. — Ой, пачкается!

— Не может быть… — Бармен посмотрел на чашку.

— У вас на руках то же самое, — подсказала Маша. Пальцы бармена были перепачканы синей пастой из Надюхиной ручки.

— Извините, я сделаю новый кофе.

— Зачем? Просто перелейте в другую чашку.

Бармен перелил, взяв чистую чашку салфеткой, и стал отмывать пальцы. Водой не получилось, он плеснул на салфетку водки и оттер.

— Мне тоже, — Маша показала пятно на пальце. Бармен плеснул ей водки на другой угол салфетки.

По окнам заскользили сполохи проблескового маячка.

— «Скорая». Кому-то плохо, — заметил Дед.

Маша подумала, как будет здорово, когда он все узнает и скажет: «Молодец, Муха! Ты настоящая Алентьева, вся в отца».

Маячок помигал и скрылся за углом, а минут через пять из-под лестницы появился Андровский в расстегнутой дубленке. Оказалось, он подъехал к музею одновременно со «Скорой» и отправил ее к черному ходу, чтобы не беспокоить отдыхающих.

Боя уже увезли. По словам Андровского, он так и не пришел в сознание. Маша чувствовала себя виноватой. Ведь если бы она вовремя рассказала о «жучке», Андровский сейчас разбирался бы с боем, и того не скинули бы с лестницы.

От расстройства зам по безопасности потребовал двойную порцию «Хеннеси». При этом он косил глазом на Деда, явно соображая, что за генерал появился в музее и по каким делам. Дед, в свою очередь, неодобрительно смотрел на пьяницу, а Маша — на бутылку. Загадка «Хеннеси» готова была решиться: что же это, виски или коньяк? А то пробовала и не расскажешь никому.

Пока бутылка стояла в баре, мелкие буквы не читались издалека. А потом бармен, взяв ее, закрыл этикетку рукой.

Андровский не глядя опрокинул в себя рюмку и расплатился.

— Пойдем к тебе в номер, — бросил он Маше.

Дед побагровел:

— Па-азвольте!

Сценка была, как на картинах передвижников. Маша даже придумала название: «Стреляться!».

— Я не вам, а девочке, — с досадой сказал Андровский.

— А я понял! — Дед, конечно, засек пистолет под мышкой у зама по безопасности и взялся за стакан, чтобы выплеснуть чай в лицо противнику. Секунда таким простым ходом выигрывается, а больше и не нужно.

Поединок развивался по законам искусства. Уже Андровский разгадал движение Деда и повернулся к нему плечом, готовясь при атаке прикрыть глаза.

— Отставить, — с большим сожалением сказала Маша. — Дед, это Дмитрий Дмитриевич, друг Михалыча. Дмитрий Дмитриевич, это мой дедушка.

— Что же ты молчала?! — в один голос охнули противники.

Маша подумала, что не всякий человек готов ко всякой правде. Например, Андровский точно не готов.

— Растерялась, — соврала она. Хотя на самом деле любой женщине просто приятно, когда мужчины готовы из-за нее стреляться. Ни повод, ни возраст мужчин и женщины тут не имеют решающего значения.

Кстати говоря, Андровский и Дед после этого случая мгновенно сблизились на почве пережитой опасности. Дед признался, что взял из дому свой генеральский пистолетик для защиты чести, достоинства и новой машины. Андровский в ответ рассказал про «Беретту». При этом каждый сильно преувеличивал свою готовность влепить пулю в лоб противнику и не сомневался в собственном успехе. Сошлись на том, что лишь секунды отделяли их от непоправимой трагедии.

Маша привела их в номер и пять минут говорила одна.

Как она и надеялась, Дед сказал: «Ты настоящая Алентьева!», растрогался и даже капнул, потому что хоть он и генерал разведки, но старенький. Заставить его прослезиться может какой-нибудь щенок или утенок.

Ночь опустилась над «Райскими кущами», над Музеем сумасшедших принцесс. Морозная предновогодняя ночь с озябшими звездами, столбами дыма из труб и рафинадными сугробами, искрящимися в свете исхудавшего месяца.

Маша перебралась на диван в Надюхин номер, и они, конечно, еще не спали. Потому что когда за окном морозная ночь и старый месяц висит над лесом, а мама выходит замуж — тогда двум подругам есть о чем поговорить. Надюха, к примеру, поделилась важной проблемой. По экономической логике раз у ее родителей колбасный завод, ей неплохо бы выйти за хозяина свинофермы. Тогда, ничего не меняя, а только объединив ферму и завод в один концерн, можно избежать лишних налогов и резко повысить прибыльность. Но Надюху не греет мысль о свинском фермере, ей желательно влюбиться в непризнанного поэта. Чтобы он писал стихи об их с Надюхой светлом чувстве, которые прочтут и через сто лет, а она стирала ему единственные штаны. Пускай потом он бросит ее, потому что поэты непостоянны, зато стихи об их расставании тоже прочтут через сто лет…

Маша поддакивала, вставляла сочувственные замечания и думала о кое-каких подробностях, которые скрыла от Андровского и Деда, потому что сама еще не во всем разобралась. Она мысленно повторила свой разговор с одним человеком, прикидывая, понял ли он намек и будет ли ее дожидаться. Вышло, что понял и будет.

Между тем колбасная принцесса начала клевать носом и всхрапывать, но, подремав минуту, вскидывалась и продолжала свою историю о еще не встреченном поэте. Когда она уснула, Маша тихо выскользнула за дверь. В коридоре было темновато, но света хватало, чтобы разглядеть стрелки часов. Четверть второго…

Полумрак, царивший в просторном холле аксаковского дома, скрыл ветхость и въевшуюся историческую грязь. Искривленные возрастом стены казались ровными, оконные стекла — чистыми до невидимости. Тускло блестели канделябры, как будто дожидаясь, когда старый слуга, шаркая ногами и ворча на жизнь, зажжет в них трепетное пламя свечей. Карнавальные маски, развешенные хиппующей дизайнершей, выглядывали из рам, как портреты чьих-то несимпатичных предков.

Маша спускалась по мраморной лестнице в белом кружевном платье начала двадцатого века и нравилась себе как никогда. Откуда-то в голове всплыло: Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Кажется, это было имя актрисы, носившей кружевное платье. «Ольга Леонардовна» звучало неплохо, «Чехова» — по-школьному суховато, а «Книппер» — чудовищно, как технический термин. «Бипер-Чехова», «Маркер-Чехова»… Нет, «Мария Сергеевна Алентьева» гораздо лучше.

В холле было пустынно и тихо, даже охранник исчез. Наверное, бдительно дрых где-нибудь в подсобке. Только бармен, притушив фонарики над стойкой, пересчитывал деньги в кассе.

— Закрыто, — издали сказал он.

Маша подошла и влезла на табурет.

— Вспомнили, где испачкались? Это была паста от шариковой ручки. Голубая паста.

Бармен подумал и налил ей минералки.

— Я не заказывала.

— За счет «Райских кущ». Они не обеднеют, а мне все равно придется уходить. Или не придется?

— Смотря что вы мне расскажете, — сказала Маша.

Ночь. Ночь стояла над восточным полушарием. Только у американцев был день. У них все не как у людей.