На сей раз дуэль была назначена на субботу — день, когда в школе после обеда не было занятий. Один из мальчиков отыскал удобный пустырь. Все направятся туда прямо из класса. Дуэль была тщательно подготовлена, но ни Марти, ни Бальса не участвовали в этой подготовке. Они предоставили все товарищам.

Марти совсем не хотелось драться со своим другом: он всегда любил его… Но ведь, если он откажется, весь класс будет считать его трусом!.. (Мы говорим: Марти, но, разумеется, Бальса испытывал те же чувства.)

Однако судьба решила иначе: Бальсе и Марти не пришлось сражаться, и они остались друзьями.

Вот как все произошло.

В пятницу вечером они, как обычно, возвращались из школы. Один по правой стороне улицы, другой — по левой. Не смотрели друг на друга, не замечали друг друга — как чужие.

И вдруг Марти услышал звонкий голос Бальсы, который звал его:

— Марти, Марти, скорее!

Он обернулся: огромный парень свирепого вида напал на Бальсу, явно намереваясь избить его. Тот пытался вырваться, но парень был сильнее и уже совсем было взял верх, когда Бальса снова крикнул:

— Марти, ко мне!

И Марти без всякого колебания явился к нему на помощь. Не прошло и минуты, как он уже что было силы лупил свирепого парня по голове и по спине. Получив подкрепление, Бальса тоже стал энергичнее работать кулаками, и вскоре им удалось обратить врага в бегство.

Оба, и Бальса и Марти, чрезвычайно обрадовались этой победе и продолжали свой путь уже рядышком, дружески болтая, словно между ними никогда ничего не происходило, и совершенно позабыв про завтрашнюю дуэль.

Прощаясь у подъезда дома, где жил Марти, Бальса доверительно сказал, вспомнив о предстоящем поединке:

— Я совсем не хочу драться с тобой, Марти. Я потому только буду драться, чтобы не подумали, что я тебя испугался.

— И я тоже… Я тоже не хочу с тобой драться. И вовсе не я тебе тот раз хвост прицепил. Это тебе нарочно сказали, что я, чтобы заставить тебя драться!

— Да, я знаю. Но я тогда так злился, что поверил, не подумавши.

— А помнишь, когда ты один на спортивной площадке сидел, а потом я пришел? Я на тебя посмотрел и хотел сказать: «Давай играть в мяч». Но так как ты не смотрел на меня…

— А я думал — скажет: «Давай играть», и я помирюсь, потому что я очень хотел помириться.

— И я тоже! Это всё мальчишки виноваты. Это они нас поссорили. Они хотели, чтобы мы подрались.

— Как бы не так! Нет уж… Ты послушай-ка, что мы сделаем…

И оба с таинственным видом, с блестящими глазами принялись договариваться, обсуждать, строить планы. И долго еще стояли они так на улице и с увлечением шептались, довольные друг другом и счастливые.

На следующее утро в классе они не обменялись ни единым словом. Кое-кто из учеников продолжал, как и прежде, ходить от одного противника к другому, кляузничая. Но на сей раз кляузникам не приходилось прибегать к вымыслу.

— Скажите Бальсе, что я ему одним ударом все кишки выпущу.

Немедленно ползло по всему классу:

— Марти говорит, что…

— Скажи Марти, что я говорю, чтобы он носилки с собой принес, потому что я его прямо в больницу отправлю.

Снова ползло по классу:

— Бальса говорит, что…

В двенадцать весь четвертый класс, прихватив также нескольких малышей из третьего и разделившись на две группы, последовал за противниками к месту дуэли.

Пришли на пустырь. Противники положили сумки на землю и засучили рукава. Все это не торопясь, с очень чинным видом. На лицах окружающих было написано взволнованное ожидание. Вокруг стояла тревожная тишина.

— Начнем? — спросил Марти.

— Начнем! — ответил Бальса.

И оба, обернувшись к зрителям, начали работать кулаками направо и налево. Круг прорвался. Ошеломленные зрители с минуту стояли неподвижно. Некоторые обратились в бегство. Остальные, опомнившись, принялись возвращать полученные удары. И несколько минут спустя Марти и Бальса яростно сражались, причем на каждого приходилось не меньше шести или семи врагов.

— Свисток!.. — крикнул один из мальчишек, оказавшихся неподалеку от калитки.

В конце улицы показалась фуражка полицейского.

Все бросились врассыпную…

У Марти был подбит глаз, расцарапан рот, порван воротник и потерян галстук. У Бальсы все еще текла кровь из носу, один рукав был в лохмотьях и один зуб шатался. Но оба друга шли весело и с воодушевлением обсуждали отдельные эпизоды битвы:

— Родригесу за то, что он сказал, что ты мне хвост прицепил, я руку до кости прокусил.

— А я надавал тумаков Сильветти за то, что он сегодня мне про тебя сплетничал, а тебе — про меня.

И друзья заливались звонким хохотом.

ТА-ТЕ-ТИ[6]

В тот самый момент, когда двери школы закрылись за ним, Валентин почувствовал, как глухой гнев затопил его сердце. Этот гнев усугублялся сознанием собственного бессилия, невозможностью выместить на ком-нибудь свою обиду. О, какая ненависть бушевала в его груди! Дома тоже его обуревала порой внезапная ярость, но ведь дома было на Ком ее выместить: на собаке, на девочке-служанке… А теперь не на кого было кричать и некого было бить… И вот он — в кабинете директора, высокого старика с бородой, внушающего ему страх. И он один. Отец только что вышел из комнаты вместе с директором и оставил его одного в этом здании с высокими стенами и огромными залами. Он был теперь «воспитанник» и должен был жить при школе.

Воспитанник! Сколько раз слышал он это слово из уст матери в те дни, когда особенно изводил ее своими капризами! Бедная мама! Он-то хорошо знал, что она только угрожает. Разве она согласилась бы расстаться со своим Валентином, со своим обожаемым шалуном!

Воспитанник! Что же это означает — быть воспитанником? И почему его так пугали этим? Скоро он все узнает, потому что теперь он, Валентин, мальчик, привыкший к полной свободе, к тому, что все его желания и капризы мгновенно исполняются, избалованный матерью так, как может быть избалован только единственный сын, он, которого мать даже в школу не пускала, чтобы не расставаться с ним ни на час, — теперь он воспитанник!

Бедная мама! Думая о ней, Валентин почувствовал, что слезы наполняют ему глаза и что он сейчас заплачет так же горько, как плакал несколько дней назад, когда ее, мертвую, увозили из дома. Каким пустым показался ему дом, когда они вернулись с кладбища! И как это мама, такая тихонькая, маленькая, болезненная, могла занимать столько места в доме?

Горячая капля обожгла ему руку. Валентин вскочил на ноги и тряхнул головой — он не хотел плакать здесь. Гордость заставила его подавить слезы. Он постарался не думать об этих грустных вещах. И перестал думать. Ведь он плакал не оттого, что его отдают в школу воспитанником, он плакал об умершей матери. Но если увидят его слезы, подумают… И он перестал плакать. Им руководила гордость, та же гордость, которая несколько минут назад помешала ему побежать за уходившим отцом, умолять, чтобы его не оставляли здесь одного, среди чужих людей, одного в этом огромном унылом доме, чтобы его не превращали в «воспитанника»!

Но… умолять! Он, Валентин, станет умолять! Напротив, он мрачно нахмурился и почти не ответил на ласковые слова отца, сказанные на прощание. Он не хотел покоряться этому властному человеку. В присутствии матери, такой доброй, Валентин чувствовал себя ребенком, маленьким ребенком, нуждающимся в теплоте и ласке; но в глазах отца, желчного, суховатого человека, ему хотелось быть взрослым и сильным. Все его тринадцать лет гордо выпрямлялись и вскидывали голову, чтобы открыто взглянуть в глаза отцу. И он станет умолять?!

Вошел директор, прервав размышления и колебания Валентина.

— Я говорил с вашим отцом, — сказал он. — Ничего особенно хорошего он мне, к сожалению, не сообщил. Он говорит, что вы капризный, избалованный мальчик. Плохо, плохо, дружок! В этом обычно виноваты матери: матери не умеют воспитывать детей. В Спарте…[7] Вы когда-нибудь слышали о Спарте?