— Мама, мама!..

Он сам удивился, когда независимо от него, против его во-ли, это слово вырвалось из его сжатых губ; он понял, что сейчас заплачет, что больше уже не в силах сдерживать рыдания, которые скопились в его груди, тяжелые, как груда камней… Но в эту минуту кто-то отворил дверь — он вздрогнул и обернулся. Нет, он не будет плакать! Мутными от слез глазами, проглотив подступивший к горлу комок, он взглянул на вошедшего надзирателя. Тот поставил перед ним кувшин с водой и положил большой ломоть хлеба.

— Это ваш завтрак, — сказал он Валентину. — Вы сегодня целый день будете сидеть на хлебе и воде. Позже я вам опять принесу кувшин воды и кусок хлеба.

Валентин выбросил хлеб в окно, на двор, и вылил воду. Надзиратель спокойно посмотрел на него и пожал плечами:

— Тем хуже для вас.

Он вышел.

Какая обида и ненависть поднялись в груди Валентина! Он снова остался один, и снова потекли пустые часы, длин-ные-длинные, бесконечные… Иногда дребезжанье звонка, шум детских голосов на переменке на несколько минут вырывали его из раздумья — и снова тишина… Вдруг он почувствовал, что страшно голоден, что ему необходимо немедленно же что-нибудь съесть. Его желудок властно напоминал о себе, заставляя забыть обо всем на свете. А там, под окошком, в трех шагах от него, словно насмехаясь над ним — потому что сегодня, видно, не только люди, но и вещи решили над ним насмехаться, — лежал хлеб. С каким бы удовольствием Валентин поднял его! Кусать, жевать, глотать!.. Вот чего ему сейчас хотелось! «Тем хуже для вас», — сказал надзиратель. Да, уж что может быть хуже!..

Зазвонил звонок. Солнце совсем уже сошло с противоположной стены. Валентин понял, что занятия на сегодня кончились. Он мысленно представил себе, как дети выходят из школы, приходят домой, садятся за стол, на котором уже приготовлены кружка молока и хлеб с маслом… И он принялся не отрываясь смотреть на хлеб, там, на земле. Ему доставляло какое-то странное удовольствие это зрелище.

И вдруг он в изумлении отпрянул назад. Кто это там за окошком, уцепившись одной рукой за решетку, словно маленькая ловкая обезьянка, делал ему такие отчаянные гримасы и прикладывал палец ко рту, призывая к молчанию? Минго!

— Ш-ш-ш… — шептал черный мальчик, испуганно оглядываясь назад. — Ш-ш-ш… Я тебе тут кое-что принес. Я украл это в кухне у мамы. Моя мама — кухарка.

И он протягивал через окошко сыр, отбивную котлету, хлеб…

В первый момент Валентин хотел решительно отказаться. Даже отвернулся, чтобы не смотреть на этого соблазнителя… И не смог! Сыр, отбивная котлета и хлеб. Какой великолепный обед!

— Скорей, скорей, а то меня увидят. Скорей!

В чистой душе мальчонки даже ни на секунду не промелькнуло подозрение, что тот, наказанный, которого держали целый день на хлебе и воде, может отказаться.

— Скорей, скорей, а то меня увидят!

И он протягивал маленькую руку, отягченную драгоценной ношей, и оглядывался назад, выкатив от испуга свои огромные глаза с ослепительными белками.

Валентин не выдержал и протянул руку. Минго выпустил решетку, бесшумно соскочил на землю и исчез.

Валентин снова остался один. Он отломил кусочек хлеба, впился зубами в котлету.

И снова часы поползли один за другим. Уже начало темнеть, когда вошел надзиратель и снова поставил перед ним кувшин с водой и положил кусок хлеба:

— Вот вам хлеб и вода. Через час я зайду за вами, чтобы отвести вас в спальню.

Валентин взял хлеб и бросил его через окно во двор. Надзиратель с минуту смотрел на него, потом вышел, улыбаясь. Тогда Валентин жадно выпил воду и швырнул кувшин за окно.

Надзиратель вскоре вернулся, но он был не один. Его сопровождали директор и учитель.

— Этот ученик ел, — сказал надзиратель, входя. — Посмотрите! — Он указал на косточку от отбивной котлеты. — А вон там корка от сыра и хлебные крошки. Хлеб, который я ему дал, он выбросил в окно. Я сам видел…

— Кто принес вам еду? — спросил директор.

Мальчик молчал. Он твердо решил не быть доносчиком.

— Вы не хотите говорить? Ну что ж, придется отвести его в подвал, — сказал директор надзирателю и при этом подмигнул, чего Валентин не заметил, так как стоял с опущенной головой.

— Ах, в подвал? — спросил надзиратель, взяв мальчика за плечо. — Прекрасно! Теперь-то он узнает почем фунт лиха. В подвал! — грозно заключил он.

Валентина вдруг охватил дикий, неодолимый страх. Как там, в подвале? Что сделают с ним эти люди, которые целый день держали его на хлебе и воде? А может быть, в подвале мыши? А вдруг там змеи?..

— Нет, нет, нет! — умоляюще всхлипнул он.

— Тогда скажите, кто принес вам еду.

Валентин молчал, собрав последние остатки решимости.

— Тогда в подвал, немедленно! — приказал учитель.

— Это Минго, Минго принес! — закричал Валентин и горько заплакал, подавленный стыдом и раскаянием.

— Приведите Минго! — приказал директор.

Надзиратель отправился за мальчиком. Валентин плакал, терзаясь от унижения, мучась тем, что эти противные, ненавистные люди видят его слезы, что они теперь считают его маленьким, плаксой…

Вошел надзиратель, таща за руку Минго.

— Это ты принес ему пищу?

— Нет, нет, нет, сеньор, нет!..

— Как же нет, если он говорит, что ты?.. Ведь он принес, правда?

Валентин кивнул головой, не смея взглянуть на перепуганного мальчонку.

— Вот видишь? Значит, ты?

Минго тоже заплакал.

— Так! — сказал директор. — В течение недели на переменах не выпускайте обоих из класса. А теперь отведите этого в спальню.

Раздался звонок. Дети поднялись с мест и стали выходить из класса.

— Кабрера и Минго остаются в классе: им целую неделю запрещено, выходить на переменах, — сказал учитель. — Построиться!

Валентин и Минго одиноко остались сидеть на одной парте.

За дверью гудел веселый ребячий улей. Со вчерашнего вечера Валентин и Минго не разговаривали. Весь первый урок они просидели рядом не шелохнувшись, не взглянув друг на друга, словно находились на разных концах классной комнаты. «Он, наверно, обиделся на меня», — думал Валентин. И сегодня ему становилось грустно от этой мысли. Но маленький негр совсем не обиделся. Глубоко в его простой, светлой и чистой душе созревала мысль, что этот красивый белокурый мальчик, к которому он с первого же момента почувствовал горячую симпатию, поступил с ним дурно. Почему он не хотел сесть с ним за одну парту? Почему не разговаривал с ним? Почему отказался взять книгу? Почему выдал его?.. Но нет, Минго не обиделся. Несмотря ни на что, он все еще чувствовал привязанность к этому высокому, крепкому мальчику, самому высокому в классе. Но теперь он боялся Валентина. Что-то мешало ему заговорить с ним так просто, как он это сделал вчера утром.

Прошло несколько минут. Минго рисовал на бумаге страшные рожи. Валентин думал.

Валентин думал. Бедный Минго, такой милый, такой забавный, ловкий, как маленькая обезьянка! Теперь он целую неделю не сможет выходить из класса на перемене. И за что? За то, что он принес еду ему, Валентину. Валентин ясно сознавал свою вину. Теперь, когда Минго тоже был наказан, всю его обиду и ненависть как рукой сняло. Бедный мальчик, наказан! Не имеет права выходить на переменке. Словно взяли маленького, веселого, ни в чем не повинного зверька и засадили в клетку. Валентин с удовольствием предложил бы ему свою дружбу, ведь он, Валентин, старше и сильнее Мин-го — он может защитить его, если кто-нибудь захочет его обидеть. Остатки тщеславия удерживали его, мешали дать волю своим чувствам, обнять своего друга, негритенка Минго, сына дворника-негра. Он молчал. Как унизиться до того, чтобы заговорить с Минго? Ведь тот даже не смотрит на него. Ну хоть бы разок взглянул! Но Минго продолжал рисовать рожи, словно рядом с ним никого не было. Валентин вспомнил, или, вернее, заставил себя вспомнить: ведь Минго видел его плачущим. Это воспоминание разом сбило с него всю спесь.