– Жозефиночка, милая, – причитала она, обнимая и целуя Светлану, – ну что ты им сделала? Не хулиганила, не воровала – в чем же дело? Я не понимаю. Не работала?! Так не на их же ты счет живешь! Хамство какое! Оторвать ребенка от матери! Доченька моя, как отбудешь свой срок, сразу же приезжай – я тебя замуж отдам. Официально! Пусть они тогда посмеют сунуться к замужней даме!

Как давно и недавно это было! А сейчас лежит она на кровати и не знает, куда себя деть.

«А что, если действительно выйти замуж? Не надо будет жить в этой палатке, идти варить обед каким-то монтажникам». Светлана попыталась представить себя 8 роли жены Мартьянова. «Интересный. Непьющий. Спокойный. Хорошо зарабатывает. Да, а сколько платят техникам?»

Светлана вздохнула: «…разве такие люди, как Мартьянов, берут в жены таких, как я?»

Но тут же в ней заговорила Светлана прежних лет, и женское достоинство, запрятанное глубоко-глубоко в душе, восстало:

«А чем я плоха? Чем я хуже других?!» Но тут же новый спад в настроении: «Да, хуже всех. Я дрянь. И правильно поступает Мартьянов, что плюет на меня. Господи! Хоть бы какой-нибудь живой человек обо мне вспомнил!»

Митрич, словно подслушав мысли Светланы, пришел вовремя, и девушка приветливо встретила застенчивого великана.

– Ты больна, Светлана? – укрощенный бас Митрича за стенкой палатки вибрировал, выдавая волнение.

– Это ты, Гриша? Входи, входи.

В проеме палатки показалась огненная голова, и глаза Митрича тревожно забегали по помещению, остановились на Светлане.

– Простыла? Тебе плохо?

– Немножко, – зажав ладонями голову, слабым голосом ответила Светлана, – вот тут что-то стучит, – показала она на правый бок и

устало прикрыла глаза. Потом подняла голову

с подушки.

– Да ты лежи, лежи, зачем встаешь? – встревожился Митрич. – Может, врача из поселка вызвать? Я мигом!

Светлана покорно легла и снова закрыла глаза.

– Не надо врача, – произнесла она. – Гриш, а что там про меня Мартьянов говорил? Ругался?

– Что есть, то и говорил.

– Как, что есть? – испугалась Скрипичкина.

– Ну, что ты больная…

– А-а, – вздохнула Светлана. От Игоревой неправды ей почему-то стало спокойней на душе и не захотелось больше никого видеть, я

никого слышать. Даже Митрича. – Ты иди, иди, Гришенька, вари обед, а я постараюсь уснуть, может, мне легче станет, – и Светлана повернулась к полотняной стенке.

Волков с минуту потоптался на месте и, глубоко вздохнув, тихонько вышел из палатки .

– Пи-ить, пи-ить,- просит какая-то пичуга.

Игорь свинчивает пробку с фляжки и жадно глотает тепловатую воду. На какую-то долю секунды становится легче.

– Пи-ить, пи~ить, – не унимается пичуга.

Пить? Да, надо пойти и дать напиться этому

пижону. «Пижон», Жорка Лукьяненко, просто-напросто забыл свою флягу в палатке, а без воды попробуй в такую жару!

Игорь из-под ладони всматривается в квадраты вырытых ям. Где-то здесь должен быть Лукьяненко. Третий день возится он со своей ямой и никак не может ее одолеть. То ему помешала мозоль, которую он натер ровно через пять минут после того, как взял лопату в руки, То грунт, который в его яме оказался крепче, да казалось, что голос светится. так исполнять Блока мог только талантливый артист, а что это был Блок, Игорь ни на секунду не усомнился, он узнал поэта по строю мысли, по душевной интонации. Чтец продолжал:

Женщины с безумными очами,

С вечно смятой розой на груди!

Пробудись!

Пронзи меня мечами…

Игорь заглянул в яму и встретился глазами с Лукьяненко. Одну секунду длилась пауза, я совсем другой голос, словно в яме находился второй человек, ядовито и насмешливо спросил:

– Подглядываете, товарищ начальник. Неэтично с вашей стороны.

– Да нет, я слушал, – словно оправдываясь, ответил Мартьянов и в свою очередь спросил:

– Блок? Раннего Блока читал?

– Блока. А вы, товарищ техник, даже знаете, что на свете существовал такой поэт?

– В школе проходил, – ответил Игорь, пропуская иронию мимо ушей. – А ты знаешь, чьи вот эти стихи?

И он без всякого перехода продекламировал:

Выходи на балкон.

Слышишь -

гуси летят.

Как тогда?

Как тогда!

Время к старости, брат…

Нет,

я в старость не верю,

на крыльях держись!

Верю в жизнь,

верю в смерть

и опять снова в жизнь…

– Чьи? Говори быстрей!

– Маяковского, – Неуверенно произнес Лукьяненко, угадывая знакомую со школьной парты поэтическую лесенку.

– Не знаешь. Владимир Луговской.

– Не знаю, – передразнил Лукьяненко, – я вам сейчас столько стихов наговорю, что и вы знать не будете.

– А ну, давай!

– Даю.

Живописцы, окуните ваши кисти

В суету дворов арбатских

и в зарю,

Чтобы были ваши кисти, словно листья,

Словно листья,

словно листья

к ноябрю.

Игорь еще раз подивился мастерству исполнения Лукьяненко.

Что-что, а подавать слова Жора умел.

– Булат Окуджава.

– Он самый, – удивился Лукьяненко быстрой разгадке, – а это?

Ты мерцаешь

многие сотни веков,

Марс,

планета мечтателей и чудаков.

Марс -

обитель таинственных Аэлит…

– Роберт Рождественский, – без всякого труда назвал поэта Мартьянов. – Теперь слушай ты.

Ваш выход, артист.

Ваш выход.

Забудьте

усталость и робость.

Хотя не для вас ли вырыт

зал, бездонный, как пропасть?

И вам по краю, по краю,

по очень опасной грани, по грани,

как по канату, с улыбкой двигаться надо…

Ваш выход, артист…

Нравится?

– Здорово. Кто?

– Тоже Рождественский.

– А я почти ничего не читал Рождественского, – признался Лукьяненко. – Попадется, обязательно прочту. Здорово он об артистах…

– А что ты вообще читаешь? – полюбопытствовал Игорь.

– Недавно «Трех товарищей» прочел. Мировецкая книжка.

– А Толстого, Паустовского, Пушкина ты любишь?

– Пушкина? – Лукьяненко задумался.

Когда-то давно, года три назад, вот так же, как и сейчас, зашел разговор о литературе. О поэтах. И .кто-то спросил тогда Жору:

– А Пушкина ты любишь, артист?

«Артист» ничего не успел ответить, вместо него вмешался Кирюха и безапелляционно заявил:

– Пушкин – это пройденный этап. Евтушенко – сила, Окуджавка (он так и сказал – Окуджавка) – сила, Вознесенский – сила,-и тут же процитировал:

Я – семья,

во мне, как в спектре, живут семь «я»,

невыносимых как семь зверей,

а самый синий

свистит в свирель!

По всему было видно, что Пушкин обществом тунеядцев и стиляг не принимается. Видно, останется Александр Пушкин во веки веков мерилом чистоты душевных устремлений и побуждений. Как насыщенность химического раствора проверяется на лакмусовой бумажке, так и человек проверяется на Пушкине.

– Не знаю. Когда-то любил. А сейчас привык считать, что Пушкин не современен. Белль, Хемингуэй, Ремарк, все, но только не

Пушкин, – ответил Лукьяненко.

– А ты знаешь, – сказал Мартьянов, – ты не одинок. Это довольно распространенное мнение среди… – Игорь хотел сказать «среди таких, как ты», но, смягчив удар, сказал,-среди некоторой части нашей молодежи. Знаешь, я переписываюсь с одной девушкой. В общем, кто и что она, тебе знать не обязательно, а вот кусочек ее письма я тебе дам прочесть. Как раз об этом пишет. Хочешь почитать?

– Конечно, – сказал Лукьяненко и протянул руку за письмом.

– Вот отсюда читай, – показал пальцем Мартьянов.

«…Прочла с интересом «Слово о Пушкине» Твардовского на юбилейных торжествах, – читал Жора. – Хорошо было сказано, без юбилейного слюнтяйства и патоки, с настоящей живой тревогой за литературу. Недавно был у меня разговор с одним молодым парнем (однаконе зеленой молодости). Он с горячностью сказал, что последние годы читает только современное, преклоняется перед Ремарком, потому что этот писатель будто бы помогает очень многое понять в его сегодняшней жизни. «А вот за Пушкина меня не заставишь взяться!» А я во время этого нашего разговора повторяла про себя: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы…» И это – как музыка, как мелодия, которая приходит сама по себе, с которой иной раз встаешь утром. От нее невыразимо хорошо, даже сердце замирает!