Сеня вздрогнул. В голове у него пронеслась мысль, что гораздо лучше будет уйти, как советовала Горлана, подобру-поздорову домой. Сообразив направление, поспешно пошел он сквозь заросли орешника, по приведшей его на поляну тропинке. Но тут опять кто-то захохотал нечеловеческим смехом, затрещал где-то совсем рядом сучьями и захлопал в ладоши.

Волошкевич испуганно вскрикнул и, позабыв все на свете, кинулся бежать, не разбирая дороги. Какая-то лесная мелкая нечисть, прикинувшись корнем, сунулась ему под ноги. Сеня споткнулся и, падая, ударился головою о пень. Не один, а несколько огненно-красных цветов вспыхнули внезапно внутренним светом в потемневших глазах потерявшего сознание Сени.

Надеясь на выкопанные с корнем стебли царь-травы, прогонявшей все силы бесовские, старая Праскуха шла потихоньку к Круглой Поляне, когда над головою ее пронесся, качая вершины, вихрь, а по лесу послышались хохот и треск.

— Ишь, развозились, окаянные! Нет им стыда в Иванову ночь! — недовольно проворчала старуха и пошла дальше. Однако треск и шум в кустах повторились и двигались теперь прямо на нее. Старуха насторожилась и стала за дерево, держа наготове, на всякой случай, клюку.

В этот миг раздались невдалеке шум падения какого-то тепа и человеческий крик. Старуха опустила клюку.

— Никак хлопец кричал, — сказала она себе под нос и, подождавши немного, вышла из-за дерева.

Все кругом было тихо. Ни шороха, ни чеповеческих голосов. Праскуха осторожно сделала несколько шагов по тропинке… Немного в стороне, в кустах, послышался стон. После некоторой нерешительности старуха двинулась туда и частью нащупала клюкой, частью разглядела в полутьме человеческое тело. Выглянувшая из-за туч луна помогла ей рассмотреть молодое лицо, залитое кровью, которая шла из носу и оцарапанной щеки.

Видя, что мальчик жив, старуха подобрала с земли его упавший картуз, зачерпнула им в находящейся невдалеке луже болотной воды и вылила ему на лицо.

Сеня Волошкевич зашевелился и стал приходить понемногу в сознание. В памяти его перемешались все видения и страхи, испытанные им в течение ночи. Склонившаяся над ним старуха казалась ему их продолжением. Сеня вытянул сперва, как бы защищаясь, руки, но видя, что Праскуха не собирается на него нападать, слегка успокоился и попытался встать на ноги.

— Ну вот и ожил! А я думала; что ты досмерти зашибся, — зашамкала знахарка. — Да ты меня не бойся. Я зла никому не сделаю. Праскуху здесь все знают. Да тебя, кажись, я на селе видела. Так ведь?

— Да. Я — Сеня Волошкевич.

— Ага. Дьяковой жены племянник?.. Так. Ну, а чего же ты испугался?

— Я ходил смотреть, как папоротник цветет…

— Ну и что же? Видел?

— Видел… Он, как огненный цветок или бабочка, по поляне летал. Совсем уж близко от меня был. Вот-вот, думал, схвачу… Ан не тут-то было! Захохотало вдруг кругом; шум поднялся; словно в ладоши кто захлопал… Ветер поднялся, и пропал, рассыпался мелкими искрами голубой огонек… А тут еще рожа страшная мне почудилась и всякое другое казаться стало… Опять шум и хохот начались. Я испугался и пустился бежать… По дороге упал и переносицу себе расшиб.

— Не беда. До свадьбы заживет, — уверенно сказала старуха. — Встань. Нечего нам тут больше делать. Унесла твой цветок нездешняя сила…

Знахарка хотя и обладала выкопанной ею царь-травой, но не особенно полагалась на ее помощь и защиту при столкновении с нечистью, а так как в лесу вновь послышался шум, то она и поспешила вместе с мальчиком на опушку. Кровотечение из носу она Сене заговорила, прошептав над самым его лицом что-то среднее между молитвою и заклинанием.

— Можешь теперь сам дойти до теткина дома? — спросила Праскуха, когда они вышли на опушку.

— Могу, — ответил Сеня.

— Ну, так иди. Да смотри, не рассказывай лучше ни про то, что видел, ни про то, что меня повстречал… К тому же папоротника цвет не летает и горит красным огнем… А если, ты говоришь, летал и синим светился, то был перед тобою, надо думать, цвет перелет-травы… Кабы ты им овладел, то всю вы жизнь счастлив был… Потри все-таки той рукой, что за синюю искорку хватался, глаза. Может быть, что-нибудь когда и увидишь.

— Да я уже руку вытер.

— Ничего, все-таки потри! А теперь — с Богом, домой! Мне-то еще надо на болото пробраться, травок хоть подутро там кое-каких пособрать… В эту ночь травы и цветы всего больше силы и соку имеют, — сказала Праскуха и заковыляла вдоль лесной опушки в противоположную от Сени сторону…

Вечером Аграфенина дня Бородавка была спокойна. Муж ушел в лесной обход в сопровождении медведя, а Бурому Мишке строго было приказано всюду сопровождать хозяина; если же тот его будет гнать — неотступно следить за ним издали.

Уже темнело, когда сидевшая на поваленном дереве, возле берлоги, и размечтавшаяся о том, как было бы приятно быть окруженной кучею лохматых и резвых детей, Лешачиха услышала вдали чьи-то нерешительные и робкие шаги. Она навострила свои звериные уши. Кто-то бродил в лесной чаще на почтительном расстоянии вкруг ее логова, словно не осмеливаясь подойти.

"Неужели это рыжебородый сосед проведал, что моего дома нет, и привалил? Как с ним быть? Пустишь его — сама потом не рада останешься… Это не медведь, что говорить не умеет… Хвастаться станет… Я его знаю… Чуть что, по всей округе разболтает… А все-таки посмотреть надо…"

— Эй, кто там есть? — зычным и грозным голосом рявкнула Лешачиха. — Выходи!

В ответ хрустнул тихо раза два хворост, и перед Бородавкой предстал с виноватым видом и понуренной, распухшею от пчелиных укусов мордой медведь.

— А где Лесовик? — грозно спросила своего любимого медведя хозяйка.

Медведь только вздохнул в ответ и еще ниже опустил повинную голову.

Но во вздохе его приплюснутый чуткий нос Лешачихи уловил запах меда. Внимательнее присмотревшись к Мишке, Бородавка догадалась, в чем дело.

— Дохни-ка на меня, — приказала лохматая красавица почти шипящим от подавленной ярости голосом…

Медведь поднял распухший нос и виновато, глядя блестящими темными глазками, послушно дохнул обычным своим горячим смрадным дыханием, к которому, однако, явственно примешивалось благоухание меда.

— А это что?! А это?! — спрашивала Лешачиха, вытаскивая у своего любимца из шерсти на морде запутавшихся там и раздавленных пчел.

"Пощади", — казалось, хотел вымолвить виновато пыхтевший медведь.

Но крепкие, как железо, лапы Бородавки в тот же миг больно стиснули ему шею.

Машка, хорошо зная, что ему не вырваться, покорно прижался к земле, у запачканных, первоначальным цветом своим ольховую кору напоминающих, хозяйкиных ног.

Отведя несколько душу в побоях, Лешачиха выпустила из рук шею медведя.

— Где ж он теперь? — послышался вновь ее вопрос. И опять Мишка виновато понурил морду, из чего госпожа заключила, что хитрому супругу ее удалось скрыться от своего мохнатого соглядатая.

В голове гневной Лешачихи мгновенно созрело решение.

— Идем на болото! — резким, сердитым голосом приказала она.

Она так быстро помчалась, ловко мелькая меж валежника, пней, кустов и деревьев, что Бурый Мишка не раз принужден был переходить с рыси на скок, чтобы поспеть за своей госпожой.

По мере приближения к болоту почва становилась все влажнее, сосны все ниже, а затем и вовсе заменились ивняком и олешником; появились кочки; из-под ног стала брызгать, орошая шерсть, темная ржавчина…

Ревнивым оком осмотрела Лешачиха тот участок болота, который примыкал к их владениям. Супруга ее не видно ни в одном из укромных местечек, где можно было бы спрятаться. Из трясинного пространства, по которому нельзя было идти, не проваливаясь, даже медведю, доносились смех и пенье болотниц, сопровождаемые визгом и рукоплесканиями бесов.

"А что, если злодей мой забежал с другой стороны и оттуда глазеет на этих голых бесстыдниц?" — мелькнуло в голове у ревнивой Лешачихи, и она пустилась бежать вправо, вдоль края трясины, у которой сходились владения нескольких лесных мохнатых хозяев.