— Вспоминаю, как сыновья запрягали мне колесницу и я выезжал на ней поражать огненно-синими стрелами моих исконных врагов, не тех лягушат, что ты мне намедни показывал, а туманных, серых и мглисто-черных, вертящихся с кривляньем в пыльных столбах по дорогам, бегающих по человеческим кровлям, в ядовитых парах возникающих из болот. Они боялись меня и, приняв вид больших темных клубков, катились, спасаясь, по полям и тропинкам, прятались в звериные норы, но всюду находили их неотвратимые мои стрелы…

— Какие стрелы? — спросил Водяной.

— Те, что так ярко освещают ночью все твое дно, небесные огни, после вспышки которых слышен тяжкий грохот и гул, заставляющий тебя меняться в лице.

— Заврался, старик! Я никогда ничего не боюсь. Кто-то другой производит этот шум, — сказал Водяник. — Как я себя помню, ты ни разу не пошевельнулся с тех пор, как тебя принесло сюда одним из весенних напоров воды.

— Пусть так. Но я все-таки был когда-то богом, — упорно шептал идол. — Боги свергают и заменяют друг друга. И я когда-то согнал с небесного трона того, кто там сидел раньше меня. Но я был великодушен и оставил побежденному власть над всем покрытым шерстью скотом. Свергнув противника, я не преследовал его и не лишал радостей жизни и света…

— Как его звали? — перебил Водяник, забывая, что только что выразил недоверие собеседнику.

— Волосом… Живя в лесах и полях со зверьми и скотом, он и сам оброс шерстью, как зверь. Гордый сознанием силы моей, я не возбранял поклоняться ему охотникам и пастухам. Мне молились и служили лучшие люди. К ногам моим повергали взятое в бранях золото, курили предо мной вынутым с морского дна янтарем (это была добровольная дань Морского царя) и закалали обреченных жребием отроков… Ты не можешь себе представить, как приятен запах человеческой крови, — блаженно вздохнув, прошептал истукан.

— Ты много раз уже говорил мне все это, — отвечал, недовольно зевнув, Водяник.

В душе он завидовал, слушая эти рассказы. Никогда повелителю Ярыни не приходилось вдыхать испарения горячей, злой, из человеческого тела выбегающей крови. Он знал ее только на вкус, да и то в очень разбавленном речного влагою виде…

Водяной был, кроме того, немного тщеславен, и ему неприятно было, что неизвестно откуда взявшийся дубовый обрубок смеет как будто считать себя знатнее хозяина такой многоводной реки, как Ярынь.

По мере наступления осени короче делались серые дни, длинней становились ночи, грязнее дороги; желтели, а затем обнажались леса; отлетали за синие моря чуткие птицы. Давно уже сняты были хлеба и, справляя древний обряд, откатались бабы среди сжатого поля, выпрямляя спину и припевая: "Жнивка, Жнивка, отдай мне силку", словно желая получить силу обратно, если не от исчезнувшей в неизвестную даль богини Жнивы, то хоть от уцелевшей еще в верованьях народных древней Матери Земли. Отплясали нагие девушки ночную тайную пляску в честь увенчанной необлетающим венком Маковеи… С Успеньева дня уже "засыпается" Красное Солнышко, царственная небесная богиня, которую русские зовут "Красное лето", а древние греки называли прекрасною Лэто, мать Дажбога и Лунной богини, покровительницы невест и охоты Летницы-Дзеваны-Дианы.

На "Здвиженье", следуя примеру отлетающих птиц, полезли в подземные норы прятаться от холода змеи. Они собрались несметною стаей и, со своим царем во главе, поползли по направлению к лесу. Искавший убежавших телят деревенский парнишка видел то стадо, видел и золотую корону на голове змеиного царя, но у него не было с собою чистого белого полотна. А если бы оно было под рукой и мальчик разостлал бы его на змеином пути, то змеиный царь непременно сложил бы на эту подстилку свою корону, и парнек стал вы из глупого Митьки всеведущим знахарем…

На Никитин день (15 сентября) уснула мертвы и сном, попрятавшись в логовища, на дно трясин и в дупла деревьев, вся лесная и болотная нечисть. Получил свою обычную осеннюю жертву, гуся без головы, Водяник и понял, что до самой весны не будет больше даров. Он ходил мрачный и тяжело, громко вздыхал по ночам в опустевших от речной птицы камышах.

Пришел праздник Покров, связанный некогда с появлением первого снега и выходом замуж девиц. "Батюшка Покров", — взывали они когда-то и повторяют теперь: "Покрой Сыру Землю и меня, молоду!"

Расставшаяся уже с ласками солнечного и громоносного небожителей, утомившаяся за летнее время Земля одевается в белую ткань и погружается в сон. Солнечный бог побледнел и утратил перед наступленьем Зимы силы свои, а Царь Гром спит мертвым сном, как сказочный богатырь, убитый братьями и брошенный в подземное царство.

Обманутый в свое время утопленником Анкудинычем, не подогнавшим к нему, согласно обещанию, в ночь на Ивана Купала русалок, Леший с мрачной решимостью встретил наступление осени и следующей за нею зимы. На Ерофея Офеню он долго сражался в лесу с кем-то незримым, ломал деревья, рычал, как зверь, но, получив тяжкий удар невидимой палицы по острой своей голове, провалился сквозь землю.

Снег и холод делали понемногу свое дело. Люди прятались в теплые хаты, варили пиво и брагу, резали кур на "курячьи именины" и запасались теплой одеждой. О ней заботилась когда-то маленькая, но добрая богиня Стригольница или Овечница, переименованная впоследствии в Настасью Овечницу. Отпраздновали в Михайлов день именины Огня и задобрили в свое время Домового…

На крыльях полночных ветров прилетела седая Зима. Она давно уже, хотя и не всегда, была беловолосой старухой. Состарилась богиня, переселившись вместе с русым народом своим в болотистые леса Сарматии и на прохладные равнины обильной травами Скифии. Она помнила еще время, когда была богиней морского тумана и смерти, причиняемой Морем. Тогда ее звали Марина или Мара-Марева. Потом стали звать царевной Марьей Моревной, а в заключение — Зимней Матреной. И только на этих снежных равнинах приняла Царица отвратительный облик, сходный со злой ведьмой Лоухой, богиней живших здесь ранее финских племен.

Не знавший отцовской ласки сын ее Мраз, Хлад или Лед, в христианской брани переименованный в Ляда, в сказках сохранивший имя Мороза, приплыл на льдинах одновременно со своей царственной матерью. Безжалостный к людям до того, что в древности звали его мужеубийцей, загнал он их в избы, чтобы не мешал человеческий взор чародействам Зимы.

По мановенью волшебного скипетра оделись пушистой белой одеждой леса, спрятался от грозного Хлада на дно Водяной, покрылась ледяного толстой корою река, замерзли болота, а по необозримым снежным равнинам закружились в радостной пляске прилетевшие от полуночи вместе с Зимою частью оставленные ей в наследство финской богиней демоны вьюги: Курева, Круча, Завируха, Пурга, Буран и Метелица, а равно и много других, ненавидящих людское племя, стихийных безжалостных духов.

Не спокойна была душа самоубийцы Горпины. Пока еще не замерзла река, в холодные осенние ночи, когда ветер поет деревьям грустные песни о близкой Зиме и последние листья падают, шурша, с почти обнаженных ветвей, несколько раз тайком подымалась она с вязкого дна и шла поглядеть, что делают родственники. Припадая к окошку, глядела утопленница на спящих в хате братьев, сестер и родителей. Раз даже забарабанила она слегка по стеклу полупрозрачными пальцами, и младшая сестра, внезапно проснувшись, увидала Горпину. Сев на кровати, девочка подняла пронзительный крик.

Кое-кто из домашних заметил в окне лицо ночной гостьи прежде, чем та успела исчезнуть. Никто, конечно, не решился выйти из хаты; но все дрожали и не смыкали глаз до рассвета…

А утром сыпали под окнами и у дверей "свяченый" мак и вешали на шею ладанки с тоей и мореной. Все в деревне помнили, как несколько лет тому назад к девке, по имени Феська, стал приходить по ночам и проситься в хату ее умерший жених и как, лишь благодаря опытности и знаниям ведуньи Праскухи, удалось его отогнать. Праскуха приказала тогда осыпать постель Федосьи цветами тои и пахучей марены, а также вплетать те же цветы при отходе ко сну в волосы девушке. Средство помогло. В первую же ночь после этого подошедший к окну упырь почувствовал запах неприятных ему растений, заскрежетал зубами и произнес: