— А ты сам-то помогаешь отцу?

— А как же? Высылаю по аттестатам.

— Не падай духом, Калиныч. Я сочувствую тебе. Постигшее тебя горе — теперь горе всего нашего народа. Будем надеяться, что скоро и на нашу улицу придет праздник.

В новогоднюю ночь установилась безветренная пагода. Падал пушистый снег. По всей линии обороны полка было тихо. Это зловещее затишье настораживало нас.

Уж не замышляют ли чего коварного немцы? — думали мы и привели свою оборону в особую боевую готовность. С вечера я со своим ординарцем Хоменко отправился на правый фланг полка, в батальон капитана Гущина. Потом перешел в овраг, в расположение первого батальона. Там произошел со мной случай, воспоминание о котором и сейчас вызывает дрожь во всем теле.

Было уже около десяти часов вечера. Где-то за Г-образным домом выл немецкий шестиствольный миномет. Изредка татакали пулеметы, а поблизости стояла непривычная тишина.

Мы шли гуськом по извилистой траншее. И только миновали один из многих ее изгибов, как из ниши в стене хода сообщения передо мной выросла фигура солдата с винтовкой наперевес. Послышалось щелканье затвора и крик:

— Стой!.. Стой! Кто, свой? Стрелять буду!

Раздумывать было некогда. Я подскочил к кричавшему и ударом кулака подбросил ствол винтовки кверху. Пуля дзенкнула над моей головой. Мы навалились на стрелявшего, осветили фонариком его лицо, и сразу же узнали молодого бойца Мамедкулиева. Он дрожал и плакал.

— Что случилось? Почему стреляли?

— Немножко спал, потом показалось, что немцы идут, — всхлипывая, проговорил боец.

— Что с тобой делать? — спросил я.

— Не надо делать. Я больше никогда не буду спать.

Этот нелепый случай в батальоне Кулаева был единственным. Весь же батальон стоял начеку, готовый не только к отражению внезапного удара врага, но и к решительной контратаке.

Во всех блиндажах чувствовалось праздничное настроение. Не скажу, что там стояли нарядные елки, но ветки других деревьев были. На них висели конфеты, звездочки, печенья, а нередко и деды морозы.

Как же дороги были эти убранные веточки, напоминавшие людям счастливые довоенные новогодние вечера, которые когда-то, может быть, были кем-то не замечены, недооценены. Каждому в этот вечер хотелось сказать что-то теплое, задушевное, поделиться своими чаяниями и думами. Кажется, за всю свою жизнь я нигде и никогда не был таким желанным гостем, как в тот вечер у хозяев окопов и блиндажей. Сколько было прочитано мне радостных и печальных писем, присланных из далеких, но таких близких и родных краев.

Один молодой боец похвалился, что где-то в далекой тайге, под Верхоянском, его жена скоро должна родить сына. В письме спрашивает, какое дать ему имя.

— Какое бы вы посоветовали, товарищ майор?

Я помедлил с ответом.

— А ты, друг, когда из дома? — подхватил кто-то из бойцов. — Поразмысли хорошенько, не сюрпризик ли тебе подготовила женушка!

Раздался дружный смех.

— Ну уж это ты брось! — обиделся молодой муж. — У нас в тайге на этот счет строгие законы. А из дому ушел четыре месяца назад. Понятно?!

— Да ты не петушись, — успокоительно сказал насмешник. — Ты вот послушай, что моя стерва этакая пишет. Семь лет я жил с ней, по-честному, без баловства. А вот ушел на фронт, и она… «Извини, прости, нашелся другой».

— Ну не все же такие, как твоя, — сказал молодой гвардеец и снова обратился ко мне. — Так как вы думаете, товарищ майор, насчет имени сынку?

— Думаю, что надо дать ему имя в честь какого-нибудь нашего полководца.

— Правильно, — отозвалось разом несколько голосов. И начали перечислять имена великих полководцев.

— А как вас зовут? — спросил я будущего папашу.

— Ильей.

— Вот здорово! Значит назовете сына Александром.

— Почему Александром?

— Подумайте.

— Правильно, товарищ майор. Кто же еще может быть лучшим и близким нам полководцем, как не Александр Ильич Родимцев, — подал голос из угла блиндажа красноармеец.

— Верно! Так что, Илья, напиши своей жене, что, мол, взводный совет постановил назвать вашего сына Александром и объясни почему.

— А ты, браток, — обратились к бойцу, чья жена подыскала себе другого, напиши своей шалаве или, как ты ее там назвал: «Мы тут кровь проливаем, жизнь отдаем за тебя. А ты там бесишься, не знаешь, куда дурь свою девать. Не человек ты, а прихвостень фашистский, и тот, кто с тобой связался, — такой же, как и ты».

— Да ну ее к черту! — сказал помощник батальонного повара. — Хочется вам вспоминать о ней в такой торжественный вечер? Лучше давайте я вас угощу наркомовским пайком, положенной нормой «горючего» и пойду дальше колядовать. Мне ведь до двадцати четырех нужно обойти все блиндажи роты.

— Вот это правильно, — согласились бойцы.

Время неумолимо двигалось. Приближалась полночь. Мы торопились во второй батальон. В Г-образный дом добрались как раз в тот момент, когда раздался звон московских курантов.

— Кажется, успели… Но уж не почудилось ли нам? — удивился я, прислушиваясь к чудесным звукам.

Да, это били Кремлевские куранты — во весь голос говорила величавая Красная площадь. В разбитых стенах дома звон усиливался и летел дальше над израненным городом. Сняв шапки, его слушали с замиранием сердца защитники Сталинграда. К нему прислушивались враги… А когда кончился перезвон и грянул «Интернационал», почти совсем утих бой.

Но вот кончился гимн. Диктор поздравил советских людей с наступившим новым, 1943 годом. Из репродуктора полилась веселая праздничная музыка. А фашисты с яростным остервенением открыли артиллерийский и минометный огонь.

Я подошел к своим корректировщикам артиллерийского огня. Поздравил их с наступившим новым годом и от души поблагодарил за то, что они на несколько минут использовали для благородного дела боевую радиостанцию, подключив к ней усилитель, неведомо где раздобытый гвардейцами второго батальона.

Потом мы с Мудряком обошли все огневые точки. Везде солдаты и командиры бодрствовали, зорко следили за каждым подозрительным движением врагов.

Так мы вступили в 1943-й год, внесший огромный вклад в коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны.

Поздно вечером десятого января меня вызвал к себе Панихин.

— Завтра мы должны сдать свой участок обороны и в течение ночи перебраться в район завода «Красный Октябрь». Вся дивизия переходит туда, — сообщил он мне о только что полученном приказе.

Перемещение дивизии, как мы узнали позже, было связано с весьма важными событиями, происшедшими в Сталинградской битве. Фашистское командование отказалось принять советское предложение о капитуляции.

…Военный совет фронта издал приказ о наступлении. Советские войска приступили к ликвидации окруженной группировки врага.

Сдав участок обороны другой части, полк вечером 10 января, соблюдая тишину и светомаскировку, стал продвигаться к новому месту дислокации. Переход был небольшим, но трудным, не один раз перерытая и исковерканная снарядами и бомбами земля обледенела. Было очень скользко. А в придачу к этому на нашем пути то там, то здесь методично рвались вражеские снаряды.

Где-то на подходе к инструментальному заводу, разбитому до основания, увидели «мертвую зону»: ни одной воронки, ни одного черного пятна на снегу, словно кто волшебной палочкой отвел все бомбы и снаряды.

— Странно! Будто и войны здесь не было, — заметил Мудряк, шедший рядом со мной.

Вскоре загадка раскрылась: пройдя еще несколько метров, мы увидели сотни заснеженных заводских станков, прессов, электромоторов. Они сиротливо стояли рядами вдоль железнодорожного полотна, приготовленные к эвакуации. Обнаружив с воздуха это ценное оборудование, фашисты не дали нашим его вывезти и не стали портить. Видимо, надеялись сами использовать его после захвата Сталинграда.

Утром 11 января полк занял оборону в районе завода «Красный Октябрь» по улице Промысловой. Именно отсюда нам и предстояло наступать, чтобы встретиться с частями Донского фронта и окончательно уничтожить раненого, но еще недобитого фашистского зверя.