Что значат слова Ленина: «Наша программа вся построена на научном и притом материалистическом мировоззрении?» Можно ли примирить эти слова с религией, с верой в бога? Чтобы понять это, каждый рабочий, каждый ленинец должен ответить себе ясно на вопрос, что такое религия. По-нашему, по-ленински, религия — это есть неверное, искаженное, фантастическое изображение в сознании человека окружающего его мира и человеческих отношений. Эти неверные, искаженные понятия возникают в силу зависимости, подчиненности человека, которую он не всегда умеет правильно объяснить. Пусть проверит себя в этом каждый рабочий, даже верующий.

Многие верующие считают, что они очень далеко ушли от тех темных крестьян, которые верят в леших и в домовых, в нашептывания, наговоры, колдовство и прочую чертовщину. Такой, выросший уже немного, рабочий думает про себя: «Какие они темные люди, невежественные, верят пустякам!» Но эти товарищи не замечают, что и они сами недалеко ушли вперед от этой чертовщины. Их вера в несуществующего бога есть также фантастическое, неверное понятие о мире, о существующих в мире отношениях.

Наша же программа основана на картине мира, которая может быть проверена опытом, может быть доказана. Поэтому в ней нет места ни богам, ни ангелам, ни чертям, никаким другим измышлениям человеческой фантазии. Тут никакого примирения между нашей программой и религией быть не может. И если рабочий станет настоящим ленинцем, то это значит, что он выработает в себе такое понимание всего мира, которое не нуждается ни в богах, ни в чертях, ни в попах, под каким бы соусом они ни преподносились.

Ну а как же с бессмертием? Что же будет после смерти? Какой смысл имеет вся наша работа, если наше существование заканчивается со смертью? За мысль о бессмертии цепляется еще крестьянин, цепляется отсталый рабочий. Дескать, сейчас он мучается, зато потом, после смерти, он будет вознагражден. Попы разных вер рисуют царство небесное то в виде цветущего сада, где праведники предаются будто бы самым разнообразным наслаждениям, которых люди лишены были во время земной жизни. То рисуют они его в виде большого дома отдыха на небесах в обществе старушек и стариков. Это и есть поповское бессмертие.

Нет, нам, трудящимся, не надо такого бессмертия. Мы и на земле можем создать жизнь такую, которая полна была бы радостей. Наука не знает пределов. И если наука станет достоянием всех и если все будут свободными людьми в коммунистическом обществе, то наука даст нам безграничные средства для создания радостной и долговечной жизни здесь, на земле. Для коммуниста его бессмертная награда — в самой его борьбе, в той перестройке человеческих отношений, которую он производит своей борьбой.

Умер Маркс. Умер Ленин. А мы говорим: нет, Маркс жив в умах миллионов людей, в их мыслях, в их борьбе; жив Ленин в каждом ленинце, в миллионах ленинцев, во всей пролетарской борьбе. Вот это — бессмертие. И только о таком бессмертии думаем мы, коммунисты: не в воздухе, не в небесах, не на облаках, которые мы можем предоставить охотно и бесплатно попам и птицам, а на земле, на которой мы живем, радуемся, страдаем и боремся за коммунизм.

Без веры в бога не только можно жить: вера в бога мешает жить радостно, бороться уверенно, действовать смело.

Нельзя быть ленинцем и верить в бога.

Можно ли прожить без веры в бога? М., 1926

Чем держится наш мир? Материей, говорит очевидность. И те, которые хотят вырваться из власти видимости, всегда спорят с материалистами. В общем спорят удачно: материализм разбит вдребезги и считается философией тупиц и невежд. Но — материализм разбит, а внешний мир по-прежнему властвует над людьми. По-прежнему человек, лишенный крова и пищи, погибает, по-прежнему цикута сильнее мудрости, грубый солдат уничтожает и Архимеда и чертежи его. Слепой, кажется, должен был бы убедиться, что не в материи и материализме дело. Самый страшный враг всего одушевленного не косная материя, которая и в самом деле, как учили древние и как учат сейчас, либо совсем не существует, либо существует потенциально, как нечто призрачное, жалкое, немощное, умоляющее всех о помощи, — самый страшный и беспощадный враг — это идеи. С идеями, и только с идеями, нужно бороться тому, кто хочет преодолеть ложь мира. Материя — самая покорная сущность. Не только из воска вы можете вылепить какую вздумается фигуру: паросский мрамор уступает и под резцом Фидия или иного мастера бесформенная глыба превращается в поющего бога. И из стали мы можем выковать, что захотим, чугун переплавить в памятник и т. д. В последнее время материя даже отреклась от своего исконного права — тяготеть к земле и парит вместе с человеком под облаками. Не то идеи! Они не уступают, они не дают человеку вырваться из своей власти. Попробуйте сказать времени: остановись. Попробуйте сделать однажды бывшее — небывшим, вымолить хоть один случай нарушения закономерности явлений, чтобы раз, скажем, из пшеничного зерна выросла кокосовая пальма! Или чтоб безобразный Терсит превратился в красавца Ахилла! «Нечего и пробовать — ничего не выйдет», — скажет вам всякий. Но если так, то чего ополчаются на «косную» материю и чего радуются идеям, которые при всей своей «прозрачности» во много раз жестче, грубее, коснее, чем самая мертвая материя? В таком случае, скажут, что же остается делать тогда философии? Faire bonne mine au mauvais jeu?[194] Так фактически и есть. Философы оправдывают, составляют псалмы и гимны в честь вечного и неизменного идеального порядка — и в этом видят свое призвание и предназначение. Теория знания есть оправдание и возвеличение знания, этика — оправдание добра и т. д. Все оправдывают — ad majorem gloriam[195] случайного, в конце концов, порядка и случайного идейного строя… Шли бы по крайней мере до конца! Сочиняли бы псалмы и гимны в честь случая. Ведь случай есть то, что сейчас — такое, потом — другое. И если порядок, система законов или идей, управляющих миром, случаен, то можно надеяться, что ему на смену придет что-либо другое — если не абсолютный хаос, в котором все равно возможно, то хотя бы не тот порядок, который был до сих пор. И это ведь уже не мало! Может, такой выявиться порядок, при котором мудрость и добродетель окажутся сильней костра и цикуты, и сила этого порядка распространится не только на будущее, но и на прошлое, так что выйдет, что Джордано Бруно сжег костер, что Сократ восторжествовал над Мелитом и Анитом и т. д. Пока идеи «идеализируются», т. е. воспеваются и прославляются, этого быть не может. Стало быть — прежде всего нужно стащить их с неба и поместить на земле, притом не в храме, а на черном дворе. И затем не мешает на время материю пустить на небо: пусть ее позабавится. Кстати, может случиться, что при этом идеи, не желая выносить неприличное соседство, сами разбегутся во все стороны. Все нужно пробовать и меньше всего доверять идеям, особенно идеям вечным и неизменным!

Странствования по душам//Современные записки. Кн. XIII. Декабрь 1922. Париж

В настоящее время подавляющее большинство авторов, по крайней мере те, которые не хотят пользоваться в своих рассуждениях двусмысленными словами, употребляют слово «метафизика» только в смысле учения об истинном бытии, т. е. о бытии, мыслимом в том виде, как оно существует само по себе, независимо от того, каким оно сознается нами или каким представляется нам существующим. При этом истинное бытие противопоставляется кажущемуся бытию. Под последним подразумевается бытие, мыслимое в том виде, как оно кажется или представляется нам существующим. Истинное и кажущееся бытие называется еще и другими именами. Под влиянием греческой философии первое называют ноуменами (от греческого слова «мыслимое», «умопостигаемое») или ноуменальным бытием, а второе — феноменами (от греческого слова «казаться») или феноменальным бытием. С конца же восемнадцатого века под влиянием немецкого философа Канта (1724–1804) истинное бытие называют также вещами в себе. Это перевод латинского выражения res in se или немецкого Ding an sich. Кажущееся же бытие под влиянием Канта стали называть явлениями (Erscheinung). Но надо твердо помнить, что слово «явление», когда под ним подразумевают кажущееся бытие, имеет более широкое значение, чем в естественных науках. В последних явлением называется только какая-либо перемена в вещах, но не сами вещи, напр.: падение тела, соединение химических веществ в одно сложное тело, разложение сложного тела на простые и т. п. В философии же называют всякое кажущееся бытие явлением, следов., и вещи, если они мыслятся в том виде, как они всего лишь представляются или кажутся нам, а не как существуют сами по себе.