Хорошо сострил Смирнов: «Мы ездим, а он (Любимов) скитается».

23 декабря 1988 г. Пятница. Утро в Суоми

Любимов хотел купить в Швеции «Мерседес», а Коля должен был бы его перегнать, если Жанна разрешит.

25 декабря 1988 г. Вторник

Все и во всем привыкли обвинять, подозревать Дупака. Тележка с чемоданами привезла к другому вагону чужой чемодан — и в этом усмотрели вину Дупака. А он все оправдывается, все взывает:

— А тот (Любимов) мне два пальца подает, не может простить, видите ли, что я работал с Эфросом, ну надо же... Лучше бы мне не возвращаться с Бронной...

В театре в эти дни тоже звонко. Кулевская (дублерша Яковлевой) в больнице, Яковлева из театра ушла и не придет, «Мизантроп» заменен «Тартюфом», Кузнецова с Погорельцевым отказались играть, а Дупак все-таки спектакль назначил — в результате срыв спектакля. Не допустить к вечернему представлению — неправильное, горячее, поспешное указание. Пришлось увещевать и Галину, и Николая: «Это противоправное дело, пусть играют, а завтра разберемся». И это решение было правильное, хотя я и приехал в театр и подстраховал.

Последние две смерти пересказала мне Наташа Тарнапольская, которой, к счастью, мы купили билеты в Париж на 1-е января. Всем этим занимался вчера, в день нашего приезда из Хельсинки.

Звонил Певцов — я не согласился играть 27-го Пепла. От него в «Живом» надо избавляться. Не надо, чтоб они с Любимовым встречались. Любимов читал всю прессу, и может разразиться, вспыхнуть такой скандал, что мои коллеги разорвут Диму в клочья. Сегодняшний срыв спектакля — удар по театру, сильный удар по Дупаку. Зря он связался с этими идиотами, которых, впрочем, и обвинить не вправе. У Погорельцева больна бабушка, Кузнецова в стрессе... и не в себе от злости, зависти и пьянства. Уход Яковлевой, скандал в «Московской правде» с «Троянским конем», неуправляемость ситуацией — все в вину Дупаку поставят. Да еще он накричал на Галину Н. А та: «Я вам не девочка, чтоб так со мной разговаривать!» — И бросила трубку.

А мне все хуже и хуже.

26 декабря 1988 г. Понедельник

Последняя трудовая неделя старого года начинается.

Страшная трагедия в Армении произошла. Такого землетрясения не было еще. Зарубежные страны помогают, вся страна отчисляет рубли пострадавшему народу. Мародерства, грабежи, убийства.

Алексеева:

— Показывают Филатова два часа, а Золотухина нет ни в жизни, ни на экране. Нет, я раньше к нему хорошо относилась, а тут... Он разоблачается, раскрывается полностью. Этот рационализм, напор, самоуверенность даже там, где он не прав. Таких сейчас много. А таких, как Золотухин мой, человек тонкой души... Они редки и всегда были в большой цене. Мы смотрели, несколько человек, и у всех сложилось такое мнение, такое впечатление.

Она, конечно, бальзам мне в душу влила, хотя я и смотрел передачу несколько мгновений, но в позитуре, якобы распеванности и свободе, дохнула на меня с экрана невыносимая для меня манера, неприемлемая форма существования, выявления, проявления. Черт его знает, может, и не прав, но, ей-богу, зависти нет ни капельки. И не хотел бы я таким быть. Смирение — вот чего нет и в помине, надо положить замок на уста свои. Что-то в этом есть ужасающе неприятное, наглое.

27 декабря 1988 г. Вторник

Большая, интересная, ужасно драматическая передача о Шифферсе. Я многое знал, но жил своей деловой и внешне счастливо-благополучной жизнью. Не углублялся, не вникал, функционировал на поверхности, добивался невольно званий, известности, печатал какие-то повестушки, рассказы. Жил значительной жизнью — пил вино, любил женщин, гулял, пел всякую ерунду и не совсем ерунду. А где-то в кресле сидел удивительный, гениальный человек и мыслил, и жил куда «живее», чем мы, барахтающиеся в этой тине, которая нам нравится. Мы эту тину часто принимали за нирвану. Вот такая чепуха и глупость.

Шифферс и Шнитке. Они очень похожи и лицами, и энергией излучения, и оба добрые, несмотря на жестко произносимые, оформленные в слова мысли свои, суждения. Нет, они не озлобились, они не проклинают время потопное, не смирились. Нет, они ему противостояли своим активным в себе житием. Аввакумовское мужество. Это люди не суетливые, «смертию смерть поправшие»...

Вчера — репетиция, разочарования и нахождение в коллегах (и, очевидно, в себе) признаков очередных и неотвратимых симптомов разложения, какой-то старческой капризности, брезгливости. И весьма малого достоинства при кажущейся защищенности и отстаивании своей крепости-мнения.

«Дети одного райка — Михалков, Филатов, Райкин-младший».

Губенко:

— Прочитал твои записи. Очень интересно, потрясающе. Сколько раз себе говорил: записывай каждый вечер. Но ведь ты рискнешь это опубликовать. Оставил Жанне, но страшно... Ужас какую жизнь прожили, жуть.

Я так понимаю, что это только часть, связанная с Володей.

28 декабря 1988 г. Среда, мой день

Губенко:

— Я мечтаю о том, когда я смогу с тобой выпить...

Это делает мне честь, пьяным он меня видел, значит, я не произвожу скучного или скотского впечатления в этаком виде. Я всем говорю комплименты и добрые слова.

Уходит год. Турник был сделан Макаровым для поддержания формы, снятия лишнего жира. Это была мера для подготовки формы к приезду Любимова, к Самозванцу. Можно сказать, что я выиграл это сражение. Когда я умру, я попрошу написать на камне такую эпитафию: «Он жил в ладу со своим ремеслом».

Как бы я хотел встретить Новый год, как Гоголь! Сижу я трезвый за письменным столом и пишу в «зеленую тетрадь», хорошо бы художественное сочинение. И у меня получается! Но тут по радио-теле кто-то из вождей начинает говорить про уходящий год, и меня зовут к столу.

— Выпей, Валерий Сергеевич, за уходящий год, за год «Годунова» и Ирбис, за то, что остались живы, за то, что здоровы дети наши! — И я выпиваю рюмку и, пока не брякнуло двенадцать, бегу дописывать неоконченную фразу, и дописываю ее удачно.

Но тут бьют куранты, и меня опять от письменного стола зовут к обеденному и говорят:

— Выпей, Валерий Сергеевич, за год приходящий, змеиный год, твой год гада, чтоб был он для нас не хуже прошедшего! — И я выпиваю и молю Бога, чтоб все было хорошо и чтоб простил Он мне мои прегрешения и пролил милость свою на семью мою.

Выпил бы я еще один бокал и всю ночь бы писал. И тогда можно было бы рассчитывать, что в 1989 г. я что-нибудь напишу-таки и закончу. Вот как я мечтаю встретить Новый год.

Как говорил И. Карамазов: «Если вздумаю в пропасть прыгать, то прыгну обязательно вверх тормашками, по-русски». Это мне советуют по поводу пельменной действовать с размахом.

29 декабря 1988 г. Четверг

День вчерашний был занят ожиданием аккумулятора и подготовкой к вечернему прослушиванию. Оно состоялось и, мне кажется, было полезным. Проходило оно в кабинете Любимова — помогали мне бюсты-шаржи Мейерхольда и Станиславского и моя кукла, Водонос. Три с лишним часа я кувыркался с большим для себя удовольствием: читал Рубцова, Пушкина.

— Если бы, — говорю, — не вы, стал бы я так выворачиваться перед этими старушками.

— Стал бы, может быть, хотя и не с такими энтузиазмом и вдохновением и не в таком объеме. Но ведь ты честный мастер, ты все делаешь на полную катушку. Кто-то написал за твоей спиной на стене: «Берегите Любимова, потому что он, слава Богу, сам себя не бережет». Так вот и вы, В. С., себя не экономите.

При выходе из кабинета девочки-секретарши встретили меня возгласами: «Нам сейчас позвонили и сказали, что по ТВ, по литературному видеоканалу, была большая передача о „Годунове“, и какой-то немецкий театральный критик сказал, что лучше всех в „Годунове“ играл Золотухин. Вы представляете — на всю страну!» Девочки «болеют» за разных артистов, они спорят, ругаются, интригуют.