Поезд-электричка, вокзал — чистота, безлюдье, простор, удобства. На шхуне был назначен я боцманом и вел корабль уверенно. «Не ссать, не срать, руками не трогать!» И все мечты, чтобы, допустим, иметь такое, связаны с пребыванием на яхте любимой чукчи... а дети потом. Гриша, конечно, устроил праздник. Оля, будьте козырной картой в мечте Гриши о создании культурного центра России в Америке. Храни вас Бог!

Над папкой моей, красной, картонной, все смеются. Типичная совковая папка! «Знак отличия, знак богатства, аккредитованного богатства души», — добавил бы я, но не стану. Папку эту у меня покупали, но не продал я. Тюлени лежали в большом количестве на буе и друг на дружке. Холодная, чистая вода. Ни соринки, ни мешка полиэтиленового, ни пятна нефтяного во всем канале, заливе, океане. А в городе пальмы, а в океане тюлени. Почему мы, россияне, так не живем?!

24 ноября 1992 г. Вторник. Дель Маро, утро, у Гали

Просыпается во мне классовая ненависть, нет — чепуха! — изумление: откуда, за что, почему такая роскошь, такой вкус, изящество и богатство — кому! Ведь не написали же хозяева «Дребезги», не лауреаты «Оскара» или Нобеля? Почему я так не живу?! Дом огромный, дом спит. У каждого из артистов огромная комната с отдельными удобствами. Библиотека у каждого, и телевизор, и письменный стол. «Живаго» у меня нет. У меня все есть: и «Белая гвардия», и «Мастер», а «Живаго» нет — это не Булгаков. Стихи Пастернака на глаза мне попадаются, во втором доме. Да, быт Рашкина — разброс, грязь, подгоревшая пища, рванье мебели и немытая вековая посуда. Миша спит на полу, не переодеваясь, по-моему. И вот — Гриша с яхтой и Галя, торгует домами, строит и продает. Здесь можно работать, здесь можно написать «Бритву» или «21-й км». В окно светит солнце, зелень газонов, тишина улицы и ни одной души. Зоя Никитенко, преподаватель иностранцам русского языка, в домработницах, на полгода. Здесь у нее дочь, но почему-то не показывается. Стирка рубашек поручена Зое. Сашка опять тихим сапом один договорился, но я уже расчислил, кто здесь занимается этим. У Макарона собака — пудель Артамон Макарон.

Макарон спрашивает:

— Ты каждый день записываешь, что-нибудь из этого получается об Америке? И куда ты эти заметки...

— Отдаю секретарше.

— Жене?

— Нет, секретарше. У нее компьютер, картотека. Она закладывает мою информацию, мои строчки и по фамилиям, по городам, по именам это расходится, раскладывается. Мне, допустим, надо написать о Калягине — она мне выдает полную информацию, то есть мой текст, страницы и номер тетрадки, где о нем написано. Компьютерный принтер печатает по ее расшифровке. Она знает, секретарша, код моих обозначений, она разбирает мой шрифт, даже когда не могу понять этого сам. Пьяный, например, начирикаешь чего-нибудь, чтоб не забыть, но назавтра сам понять ничего не можешь. Более того... слово, условный какой-то значок свой ты разобрал, а что это обозначает, какую мысль, какую деталь, ход, что ты заложил в эти иероглифы — ты вспомнить не можешь, а она часто догадывается, куда я плыл в тот миг, когда записывал.

— Ты опасный человек.

— Я — нет, секретарь — да.

Все утро считаю деньги. Мое любимое занятие и дома, и здесь. Среди такого количества евреев я еще не вращался. Вчера они позорно делили «к кому Калягина». Меня, мистера Золотухина, кажется, брать никто не хотел. Рита сразу на вокзале сказала: «Я бы хотела прослушать кассету. Я должна знать, что я продаю». Цензура? Или чтоб не было агитации антисемитской. Дал ей программку и кассету. Я читаю белые стихи Пастернака и начинаю догадываться и понимать, что он гениален. И надо больше читать стихи его, а роман знать и играть так, как это делал Любимов, не читая.

Зачем же так печально опозданье Безумных знаний этих? -

@B-ABZ

поразился я своим строчкам. У Пастернака перечитал и разочаровался — у него «опаданье», а не мое слепое «опозданье», гораздо более мне нравящееся.

Жванецкий стал нищим, как говорит Глейзер, но в Сан-Диего Вене, жене и себе (для работы) купил он за 98 000 долларов квартиру с помощью Гали... Внес 30 000 долларов. Великолепной красоты храм, главный дом мормонов в Сан-Диего. Заснеженная готика, обледенелая готика — хорошее, точное определение. У доктора Марголина увидал я православные иконы в доме, и в большом количестве.

Неисповедимы пути твои, Господи! От респектабельных евреев, миллионеров, попали мы к бакинским армянам, беженцам, а я к украинской семье на постой. Андрей Бубон, дочь Кристина, жену не видел пока. Саша попал как раз туда, где по спящему ползают детишки. Но его там любят, он там желанный гость.

А у меня тихо.

Наконец-то пошли записки в лоб.

«Мы знаем, что Вы поддерживали антисемитские выступления таких организаций, как „Память“. Как Вы совмещаете эту антисемитскую деятельность в России с выступлениями перед эмигрантами из России здесь?»

«Почему Вы согласились играть роль вместо Высоцкого в Театре на Таганке, в то время как все другие актеры отказались, тем самым его поддерживая?»

«Господин Золотухин, Вы остались бы в США, если бы Вам выпала такая возможность?»

26 ноября 1992 г. Четверг. «Боинг»

Наш большой «Боинг» — 9 мест в ряду — вернулся со старта. Что-то случилось, но все на местах. Надо срочно учить язык — если мне жить до 2014 г., я еще успею побывать кое-где, это великая страна, сюда я пришлю учиться сыновей и дочерей.

— Ну, много привел клакеров? — спросил Любимов у Калягина после первого «Галилея».

«Это было одной из многих причин, по которым я понял, что по-человечески я с ним не смогу работать. Это было в июне. Осенью был второй „Галилей“.

Мы садимся, нас болтает, вижу лысый кругляк Калягина. У нас хорошая компания, мы хорошо работаем — мы в разном весе и в разном жанре. Например, мое отделение вчера куда интереснее и сильнее было. И вышел я из-под тени Калягина. Все зависит от собственного сознания и собственной энергии, творческой и жизненной.

27 ноября 1992 г. Пятница

Я хорошо живу у Иосифа Богуславского и его жены Муси. Завтра в Филадельфию, налегке.

Интервью Иосифу Б. И в том и в другом был затронут вопрос о моем «антисемитизме». Вот события основные, события сегодняшнего дня — подробности в программе. Два мешка барахла Глейзер насовал. Свитера хорошие, да и рубахи пригодятся, кое-какие изношу, кое-что подарю, а кое-что выброшу.

28 ноября 1992 г. Суббота. Утро, г. Линн

«Затрахают вопросами!» — предупреждал Имма Глейзер. Так оно и вышло. Но почему я, однако, с такой охотой отвечаю, вспоминаю, горячусь и получаю кайф от своих ответов? Я хочу оставить свой след на этом континенте, я хочу вернуться сюда. Хотя как мне не нравится опять эта возня вокруг Высоцкого, «Памяти», еврейства! В России возня вокруг В. С. приутихла.

В обрезанном интервью Любимова израильской газете есть строчки: «А чем иначе объяснить, например, желание Михалкова разобрать творчество Андрея Тарковского, когда тот уже был смертельно болен? Знаешь же ситуацию — хотя бы из милосердия помолчи. Нет, невтерпеж. Мне его искусство неинтересно, оно холодное, оно никому не нужно».

Зоя Г. резко осудила в Любимове бесчеловечность. «И милость к падшим...» — этого у него нет. Заграница излечила его от сентиментальности. Любимов и Америка не поняли друг друга. Где его поняли? «Первые чувства ваши, когда вы узнали, что Любимов остался?» — «Предательство».

29 ноября 1992 г. Суббота

Из Ф. в Б. перелетели за 813 долларов — платил Симонов. Представлял меня Иосиф, а потом Иммануил обелял: «Мы звонили в „Память“, в „Наш современник“, в газету „День“ и везде получили самый отрицательный ответ». Слухи... Песня Высоцкого (читает эпиграмму на меня, за что я целую его на выходе).

12-й концерт. В зале Бурлацкий, а Имма гнет свое: «Заявление для прессы. Мы не поленились и позвонили в редакцию относительно Золотухина. С радостью сообщаем, что Золотухин получил самую отрицательную оценку. Да, он из памяти, но не из той „Памяти“, а из нашей памяти. Ему рукоплескал русский Израиль, ему рукоплещет русская Америка...»