Якуб заверил, что и вдвоем ничего не сделают. Дядя Мартин слушал и усмехался в усы.

— Уж если Якуб сказал, значит так оно и есть, — поддержал он маленького племянника. Дядя Мартин и Якуб были большими приятелями.

— Вот когда потеплеет, они с дядей сетками, топтухами наловят с пуд рыбы, — заметила мать и пошла к печке: ведь Андрей с дороги, должно быть, голоден.

Дядя Мартин, Андрей, Якуб вышли во двор осмотреть хозяйство.

Чем-то близким, родным повеяло на Лобановича, когда он осматривал двор, постройки, убогий скарб несложного крестьянского хозяйства, где все напоминало далекое, беззаботное детство. И вместе с тем еще с большей силой поднимался в груди протест против несправедливого устройства жизни, при котором бедному человеку достается такой жалкий, тесный уголок. Одно только радовало сердце: народ не хочет примириться с такими порядками, и в этом залог победы.

Андрей никогда не чурался крестьянской работы и при случае охотно помогал дяде Мартину. Когда он был учителем, часто посылал своим домашним деньги. А теперь он такой помощи оказать не может, хотя она очень нужна. Промелькнула неведомо откуда возникшая мысль о том, как много разных мест приходится переменить человеку на своем веку. Не более четверти века прожил на свете Лобанович, а побывать ему пришлось во многих местах. И сколько еще новых мест ждет его впереди! Но сейчас не было возможности долго предаваться таким размышлениям — живой, разговорчивый Якуб звенел, словно звоночек, стараясь как можно больше рассказать брату о разных вещах и событиях. На гумне он подвел Андрея к толстому дубовому столбу. В столбе торчал большой гвоздь, на котором важно отдыхали цепы. Якубу хотелось показать цеп с тем крепким билом, о котором рассказывал дядя Мартин: било вырублено в дубняке самим Якубом!

— Действительно било ладное, — похвалил Андрей, снял с гвоздя цеп и два-три раза взмахнул им.

Из хаты вышла мать, хлопотливая, трудолюбивая, вечно озабоченная, позвала Андрея завтракать. Дядя Мартин и Якуб в хату не пошли, сославшись на то, что они недавно здорово наелись.

Мать положила на стол деревянный кружок и поставила на него сковороду с яичницей и жирными, сочными шкварками.

— Знаешь, мама, — обратился к ней Андрей, — и дым из кадила, который пускает поп в церкви, не пахнет так приятно, как эта сковорода со шкварками.

— Не надо, сынок, говорить лишнего, — грустно улыбнулась мать.

Отведав яичницы, Андрей продолжал:

— Такой яичницы не только губернатор, но и наш дурень-царь Николка Второй не ел.

— Ешь, сынок, и глупостей говорить не нужно, — запротестовала мать. — Вот вы пошли против начальства, оскорбили царя, а сейчас сидите без места. Забыли вы поговорку: "Не трогай дерьма, не то смердеть будет!"

Лобанович громко захохотал.

— Вот это, мама, правда! Но если это навоз, что совершенно справедливо, то нужно его в землю закопать, чтобы удобрял ее.

Андрей подошел к матери, поцеловал ей руку.

— Спасибо, мама, за угощение. Прости меня за неприятности, за огорчения, которые я причинял вам. Горевать же и плакать нечего. Вот если бы я совершил преступление против людей, простых людей, тогда нужно было бы отвернуться от меня и в хату не пустить, хотя я и родной ваш сын. Я же хочу и многие, многие сотни тысяч таких, как я, хотят, чтобы простым людям жилось хорошо, чтобы сами они были хозяевами своей судьбы и чтобы не издевались над ними паны, чиновники, начиная от урядника и губернатора и кончая царем. Ведь во имя царя и от имени царя творятся все эти несправедливости, от которых приходится страдать мужикам на земле, рабочим на фабриках и заводах. Имеем ли мы право сидеть сложа руки и спокойно смотреть на всю эту мерзость? Если бы лучи солнца не уничтожали весной снега и льда, земля не избавилась бы от холода и не было бы весны. Пусть меня выгнали, пусть я сижу без работы, — хотя, правда, работу кое-какую нахожу, — пусть меня судят и засудят, я никогда не сдамся, так как знаю, во имя чего борюсь.

Мать слушала и плакала.

— Ох, сынок, если уж так надо, то надо! — И вытерла фартуком слезы.

За Микутичами вверх по Неману, в полуверсте от села, есть высокий красивый пригорок, где росли пышные, ветвистые сосенки. Местность, в которой расположен этот пригорок, называлась Клещицы. Молодой еще лесок и живописные, тихие долинки привлекали сюда летом микутичских учителей, любивших ловить здесь рыбу и устраивать товарищеские маевки. Глубоко внизу, под обрывистым песчаным берегом, струился быстрый Неман, пронося по чистому руслу весенние воды и подмывая высокий берег. В песчаных осыпях, как рассказывали старые люди, попадались человеческие черепа и кости. Старики утверждали, что здесь был когда-то курган — могила убитых на войне со шведами солдат.

Неман не вошел еще в свои берега. Довольно широкая равнина была залита вешней водой. Там, где вода спадала, пробивалась и желтела крупная, широколистая калужница. На противоположной стороне равнины раскинулись поля, узкие полоски бугристой земли занеманских крестьян, где ютились защищенные пригорками небольшие деревеньки, имевшие общее название — Села. Как раз напротив Клещиц, на той стороне равнины, поднимался довольно высокий курган. На самой вершине кургана красовался выступ, словно круглая шапка. В Микутичах его называли Демьяновым Гузом.

Лобанович стоял на самом высоком пункте берега, откуда очень хорошо видны Демьянов Гуз, Микутичи, местечки Панямонь и Столбуны и синяя полоска Синявского гая — картина, которой нельзя не залюбоваться. Но глаза Андрея Лобановича были прикованы к вершине Демьянова Гуза — там скоро должна появиться фигура человека, имя которому Янка Тукала.

Прежде чем оставить Смолярню и перебраться в Микутичи, Лобанович сообщил об этом Янке.

— Без тебя, Янка, мне горько на свете жить, давай не будем разлучаться и в дальнейшем. Так вот что, мой ДРУГ, устрой и ты себе каникулы, тем более что не за горами пасха, и перебирайся к родителям в Нейгертово, за Неман, в ваши знаменитые Села.

Янка торжественно поднял правую руку.

— Твоя радость — моя радость, твое горе — мое горе, твой бог — мой бог, пусть будет благословенно имя его! И пусть будет по слову твоему!

— Чувствую, Янка, и знаю, что ты мой настоящий друг. А если так, давай наладим нашу следующую встречу в страстную пятницу и наладим ее… в просторах!

— До этого я все понимал, а вот встреча "в просторах" не дошла, — заметил Янка.

— Растолкую тебе. Знаешь Демьянов Гуз? — спросил приятеля Андрей.

— Знаю, хорошо знаю.

— А про Клещицы ты слышал?

— И Клещицы знаю. И горелку там пил, и вкусную уху ел.

— Ну, так вот, мой братец, в двенадцать часов в страстную пятницу ты взойди на гору высокую, сиречь на Демьянов Гуз. А я в это время буду стоять над Неманом, на высоком берегу в Клещицах. С этого берега хорошо виден Демьянов Гуз, а с Демьянова Гуза еще лучше видны Клещицы. Когда ты взойдешь на Демьянов Гуз, я два раза махну тебе сосновой веткой. А это будет означать: "Здравствуй, Янка!" А поскольку леса в районе Демьянова Гуза нет, то прикрепи к палке дерюжку, платок или просто онучу и таким самодельным флагом помаши мне. Я буду знать, что ты увидел и понял мой сигнал и в ответ посылаешь мне свое приветствие.

Янке Тукале в высшей степени свойственно было увлекаться. Ему очень понравилась выдумка Андрея.

— Интереснейшая мысль! — весело отозвался Янка. — Да ты знаешь, брат, мы создадим целую систему сигналов, чтобы разговаривать на расстоянии, или, как удачно ты сказал, устроим встречу в просторах.

Вспоминая этот разговор с приятелем, Лобанович внимательно вглядывался в Демьянов Гуз. Пяти минут не хватало до двенадцати. И вдруг из-за склона кургана показалась человеческая фигура. Не было никакого сомнения, что это Янка. Взбираясь на самую макушку Демьянова Гуза, он держал в руках самодельный флаг, который был хорошо виден, хотя расстояние между друзьями составляло не менее версты. На фоне неба фигура Янки отчетливо вырисовывалась в прозрачном воздухе. Обрадованный Лобанович поднял вверх довольно большую сосновую ветку и медленно махнул ею два раза. Тотчас же над Демьяновым Гузом взвился флаг Янки. Друзья обменялись приветствиями, как было условлено, затем Лобанович снова подал сигнал, сделав веткой круг над головой. То же самое проделал и Янка на Демьяновом Гузе. А это означало: "Здоров, нового пока ничего не слышно". Следующий сигнал был такой: Лобанович одной рукой поднял над головой ветку, а другую руку вытянул в сторону. Янка ответил такими же движениями. Это означало: "Хочу повидать тебя вблизи". И ответ: "Я тоже хочу". После этого Лобанович двумя руками поднял ветку вверх и стал махать ею в свою сторону, давая этим знать, чтобы Янка сошел с кургана и направился к гати, которая начиналась сразу же за Неманом напротив Микутич и тянулась через всю неманскую долину. Другим своим концом гать вплотную подходила к занеманскому полю; сейчас она была залита водой. Увидев сигнал, Янка поднял свой флаг и несколько раз махнул им в сторону Андрея: "Понял, иду и буду ждать переправы".