И решилась.

Так и вышло, что берегла, берегла мать сына от всяких тревог, а потом взяла да и объявила:

«Вот, сын, тебе новый отец. Он хороший, он добрый…»

Потому-то и не знал сейчас Коля, что за человек Дмитрий Алексеевич Титов, какой он — хороший или плохой, добрый или нет. Даже какой он из себя, этот его отчим, не знал толком Коля. С первого же дня мальчик встретил отчима в штыки, с враждебностью подростка, у которого все либо так, либо эдак, который либо любит, либо ненавидит и уж если принимает в друзья, то со всей пылкостью доверчивой души, а нет, так не принимает вовсе.

Титов не спеша поднялся с кресла и стал медленно прохаживаться по комнате — от окна к столу, от стола к окну, занятый, казалось, лишь тем, чтобы дым от папиросы уходил обязательно в окно, а пепел стряхивался в пепельницу.

Высокий, суховато-прямой, с правильными чертами красивого лица, Титов даже в пижаме казался подтянутым, собранным в каждом своем движении.

— Николай, — глядя не на Колю, а на жену и вкладывая в свои слова должную многозначительность, сказал Дмитрий Алексеевич, — мы с матерью всё знаем… Да, это уже серьезно, Николай…

— Как же это ты, Коля? — тихо сказала Лидия Андреевна.

— А что вы знаете? — дивясь своей смелости, спросил Коля. — Что подрался, что в суд на меня подали — про это?

— Коля! — укоризненно прозвучал голос матери.

— Продолжай, продолжай, — спокойно и даже благожелательно сказал отчим. — Подрался… Подали в суд… Ведь это же все сущие пустяки. Посадят в тюрьму или там в колонию для малолетних преступников — и это пустяки. Ну, а что тогда не пустяки?

— Вы же не знаете, почему я его ударил, — попытался возразить Коля, чувствуя, что должен хоть как-то объяснить все случившееся, что должен сделать это ради матери. — Вы же не знаете…

— И знать не хочу! — жестко сказал Дмитрий Алексеевич. — Парню твоих лет положено думать головой, а не кулаками. В твои годы я уже начинал работать. Тебе же дана возможность учиться, кончить школу, кончить институт. Надо ценить это, Николай. Ценить!

— Дмитрий! — протестующе взглянула на мужа Лидия Андреевна. — Зачем же ты так…

Она подбежала к сыну и, обняв его, притянула к себе.

Коля был почти одного роста с матерью. Сейчас, когда они стояли рядом, стало видно, как похож мальчик на мать. И у него и у матери были густые вразлет брови, крупные губы, а большие карие глаза смотрели будто с одного лица. Даже завитки волос на висках, как бы по-разному ни приглаживали их мать и сын, укладывались на один и тот же манер. Но самым удивительным было это общее выражение лица, когда даже мимолетное движение в лице матери, словно в зеркале, отражалось на лице сына. Как же могло случиться, что эти два столь близких, родных человека отдалились друг от друга, что холод отчуждения сковал их чувства, омрачил, затруднил жизнь?

Как-то само собой вышло, что мать и сын оказались сейчас заодно и против Дмитрия Алексеевича, хотя еще за минуту до этого Лидия Андреевна была во всем согласна с мужем и готовилась сурово отчитать сына.

Теперь же она поняла — даже не поняла, а сердцем почувствовала, что не так, совсем не так надо было разговаривать с сыном. Все, что еще с вечера было решено с Дмитрием Алексеевичем, весь этот наперед продуманный разговор — сдержанный, строгий, чуточку иронический — никуда не годился.

— Нет, позволь уж я сама! — с внезапным раздражением сказала Лидия Андреевна мужу. — Это мой сын, и я…

— Но, Лида… — попытался было возразить Дмитрий Алексеевич.

— Нет, нет, если Коля и виноват, то я сама, сама!.. — крикнула Лидия Андреевна.

— Изволь, — сухо сказал Титов. — В конце концов, ты права: это действительно твой сын.

— Да, да, какой бы он плохой ни был! Понимаешь, какой бы он плохой ни был!

Лидия Андреевна еще крепче прижала к себе сына, плечом отгораживая его от отчима.

— Об одном лишь прошу тебя не забывать, — делая несколько шагов в сторону жены, тоном искреннего участия сказал Дмитрий Алексеевич: — я не чужой тебе человек, и коль скоро твой сын…

— Боже мой! — тихонько обронила Лидия Андреевна. — «Коль скоро…»

— Нет, ты сегодня слишком раздражена, — быстро сказал Дмитрий Алексеевич. — Мы поговорим потом, когда ты успокоишься. — Он пристально и печально глядел на жену. — Ты несправедлива ко мне, Лида.

Все это время Коля молчал и только слушал, не вдумываясь в слова, а лишь слыша боль и слезы в голосе матери.

И мальчику стало нестерпимо жаль мать.

«Это из-за меня, из-за меня она сейчас плачет! — проносилось в его сознании. — Вот они сейчас поссорятся.

Из-за меня!» В эту минуту Коля великодушно прощал матери и то, что она любит Титова, и то, что забыла отца. Коля думал лишь, что всему виною он сам, что это он причиняет матери одно только горе.

«Уеду! Буду жить один! Пускай их!» — горько и сладко думалось Коле, который впервые испытал это великое чувство всепрощения и был захвачен и подавлен его силой.

— Уеду! — шептали его губы, скользя по шелковой блузке матери. И Коля казался сейчас самому себе очень взрослым и очень несчастным.

— Ну вот, с воскресеньицем вас! — раздался от двери старческий, но громкий голос.

Мать Лидии Андреевны, болезненно толстая и совсем седая и дряхлая женщина, пользовалась, видно, немалым уважением в своей семье. Едва лишь прозвучали эти ее укоризненные слова, как в комнате точно ветер дунул. Просветлел лицом и виновато закивал головой Дмитрий Алексеевич, а в глазах Коли и Лидии Андреевны промелькнула радость.

— Ты вот что: ступай-ка умойся — да гулять, — строго глянув на внука, приказала бабка. — Нечего! День-то какой… А вам… — она печально покивала в ответ Титову, — а вам уж не знаю, что и посоветовать.

— Речь сейчас не о нас, Анна Васильевна, — сказал Титов. — Речь идет о Коле.

— Знаю, знаю я, о ком речь, — возвысила голос Анна Васильевна. — Ступай! — Она подождала, когда Коля выйдет, и с нескрываемым осуждением добавила: — Много больно речей этих в нашей семье развелось, куда как много!

— Что же делать-то теперь будем? — быстро подходя к матери, почему-то шепотом спросила Лидия Андреевна. — Ведь Коля…

— А всё уж и сделали! — в сердцах отстранила от себя дочь Анна Васильевна. — Я вам не советчица!

С трудом передвигая ноги, она прошла в комнату внука и вскоре вышла оттуда, неся в руках Колину куртку.

— Вот, выпроваживаю, а куда — и сама не знаю, — сердито сказала она, и ее открытое, старчески ясное лицо омрачилось. — Разве это дело так жить? — Тяжело дыша, она стала в дверях. — Не родной он тебе, вот что!..

Отмахнувшись от каких-то готовых уже сорваться с губ зятя слов, Анна Васильевна захлопнула за собой дверь.

Во дворе было столько солнца, что Коля сперва даже зажмурился и потом долго еще стоял с плотно смеженными веками. Но он не открывал глаза не из-за солнца, а потому, что так, зажмурившись, ему было легче увидеть давно уже нарисованную его воображением картину. Всё ту же картину, которую сегодня видел Коля во сне и которая часто рисовалась ему в мечтах, — картина всегда новая и всегда о том же самом. Вот он в форме военного моряка стоит на палубе торпедного катера, а вокруг свинцовые волны, хмурое небо и ветер, ветер, ветер. Он стоит у штурвала и смотрит прямо перед собой, а там, впереди… На этом месте созданная Колиным воображением картина обычно исчезала, точно кто-то, протянув руку, заслонял ее от глаз. Дальше уже Коля додумывал по-разному. То представлялось ему, что он на катере вступает в бой с вражеским линкором, то видел он себя спасающим захваченных бурей рыбаков, то, скомандовав: «Самый полный вперед!» — смелыми бросками уходил от атаки целой эскадрильи бомбардировщиков. И всегда, что бы ни делал Коля на своем катере, незримым судьей его поступков был отец.