— Все в порядочке, все в порядочке! — поспешно опуская капот, отозвался Симагин. Кстати, Ангелина Павловна, вам к судье, а судья-то — вот он.

— Вы судья? — Ангелина Павловна порывисто обернулась к Алексею.

— Совершенно верно, судья, — кивнул Алексей, отмечая про себя, что, видимо, движениям этой женщины вообще свойственна этакая тяжеловесная порывистость, как голосу — громкость, а словам — повелительное наклонение. — Только здесь я не принимаю. — Улыбнувшись, Алексей повел вокруг себя рукой, давая понять, что улица не самое подходящее место для беседы с судьей.

— Вы очень молоды для судьи, — устремляя на Кузнецова пристальный, строгий взгляд, решительно заявила Ангелина Павловна. — Ах да, да, теперь я вспоминаю… Когда мы с Гриней… Гриня — это мой муж… ознакомились с вашей биографией, я сразу же сказала: слишком молод. Правда, я голосовала за вас, но год вашего рождения… чуть ли… чуть ли не…

— Тысяча девятьсот двадцать шестой, — подсказал Кузнецов.

— Да-да, вот именно! Этот год все время стоял перед моими глазами.

— Согласитесь, — смеясь, сказал Алексей, — что у меня нет серьезных оснований сетовать на свой возраст.

— Да, но зато у меня есть основания. И не только у меня одной…

— Вот как? Простите, но мы даже незнакомы, — сухо заметил Кузнецов и представил себя со стороны — каким стоял он сейчас перед этой чем-то раздраженной женщиной: в рубахе с расстегнутым воротом и завернутыми рукавами, с пиджаком, переброшенным через плечо. Но отступать уже было поздно. Тогда, словно разговор этот происходил не на улице, а у него в кабинете, Алексей выпрямился и, представляясь, назвал себя: — Алексей Николаевич Кузнецов.

— Ангелина Павловна Мельникова, — внушительно произнесла женщина. — Вижу, вижу, что эта фамилия вам ничего не говорит, а между тем…

— Напротив, ваша фамилия говорит мне очень многое, — возразил Алексей. — Вы жена профессора Мельникова, хирурга Григория Семеновича Мельникова, который оперировал и спас мою мать.

— Ах да, да, Гриня рассказывал мне что-то об этом. Вот видите, он спас вашу мать. Он спас и спасает сотни человеческих жизней, а тем временем его единственного сына избивают, калечат, преследуют хулиганы. Вот, полюбуйтесь! — Мельникова повела глазами в сторону сына, который, стоя возле машины, со скучающим лицом бил носком ботинка по упругой покрышке переднего колеса. — Он избит, у него серьезно повреждена рука. Понимаете ли вы, что это значит: у мальчика, делающего замечательные успехи в игре на скрипке, сломана рука! Я в отчаянии. Через две недели ему предстоит выступать в школьном концерте, а он не может пошевелить даже пальцем.

— «Концерт, концерт»! — досадуя на мать, неожиданно вступил в разговор Володя. — Тут игры на кубок района на носу, а ты про концерт!

— Замолчи! Сейчас же замолчи про этот свой отвратительный волейбол! — прикрикнула на сына Мельникова. — И запомни: с этим покончено раз и навсегда. Довольно, урок получен! И если ты останешься на всю жизнь калекой, то… то…

На глазах у Ангелины Павловны появились слезы, и гневное, осуждающее выражение исчезло с ее лица. Теперь перед Алексеем стояла глубоко огорченная, растерявшаяся мать, которая обращалась к нему, судье, за помощью и сочувствием.

— Мы подали в суд на хулигана, — тихо сказала она. — Нельзя же так… Я уже не говорю, что неделю назад нас страшно обокрали, — нет, об этом я уже не говорю. Но бить, бить моего мальчика я не дам никому!

— Успокойтесь, Ангелина Павловна. — Кузнецов участливо взглянул на Мельникову. — Ко мне еще не поступало ваше заявление, но обещаю, что…

— А я не хочу, не хочу никакого суда над Колькой Быстровым! — с внезапной горячностью крикнул Володя. — И я просил тебя, мама, не подавать никакого заявления! Зачем ты подала? Ну зачем ты это сделала?

На мальчике не было лица, он стал бледным, глаза его гневно сузились.

— Но как же, как же я должна была поступить? — растерянно спросила мать. — Сегодня тебе сломают руку, завтра, может быть… — Она умолкла и беспомощно повела плечами. — Ведь кто-то же должен обуздать хулигана! Последнее время на нашей улице делается бог знает что!.. Вы судья, товарищ Кузнецов, и ваш долг — бороться с этим, избавить нас от этого ужаса. — Мельникова сделала порывистое движение к машине. — Воля, поехали, мы опаздываем на перевязку!

Она бережно подсадила сына в кабину и, не взглянув более на Кузнецова, захлопнула за собой дверцу.

Машина медленно развернулась. Поравнявшись со все еще стоявшим на месте Кузнецовым, Симагин высунулся, сочувственно кивнул ему головой.

— А ведь и в судьях не сладко ходить… — донеслись до Алексея обращенные то ли к нему, то ли к Мельниковой слова шофера.

В конце той же улицы, на которую выходил дом Кузнецова, чуть отступая в глубь тротуара, стоял старинный двухэтажный особняк. Своим главным входом он был обращен не на улицу, а во двор, где в тени старого тополя притулилась тележка продавщицы газированной воды и вдоль каменной ограды были расставлены длинные садовые скамьи. Здесь, у тележки и на скамьях, собралось довольно много народу. Слышался негромкий говор, заглушаемый веселым шипением водяной струи и звоном стаканов.

Возле тележки, высоко подняв в руке стакан с шипучей влагой, стоял большой, грузный человек в широком фланелевом пиджаке и с тяжелой тростью, картинно закинутой на плечо.

— Маша! — густым, проникновенным басом говорил он, обращаясь к толстой пожилой газировщице с круглым добрым лицом. — Маша, я взываю к твоей совести, к разуму, к твоему чувству долга, наконец! Одумайся! Перед входом в здание народного суда и на глазах у многочисленных свидетелей ты вновь свершила свой грубый недолив.

— Вам нельзя сладкое, Валентин Леонтьевич, — спокойно возразила Маша. — С вашим диабетом такая страсть к сиропу — преступление.

— Ну вот, преступление! — обращая смеющиеся глаза к соседям по очереди, воскликнул Валентин Леонтьевич. — А самоуправством заниматься не преступление? Мне, видите ли, нельзя сладкое, моему коллеге адвокату Петрову нельзя много воды…

— У него сердце, — сказала Маша, — вы же знаете!.. Ох ты, боже мой! — неожиданно всплеснула она руками. — Березка-то эта зачем сюда пожаловала?

Молодая девушка, в строгом сером костюме, быстрая, ясноглазая, с завитками светлых волос, что и в ветер и в безветрие норовят выбиться из прически, торопливо вошла во двор и остановилась, в замешательстве оглядываясь по сторонам.

— Вам куда, гражданочка? — участливо окликнула ее Маша, словно наперед зная, что с девушкой приключилась какая-то неприятность. — Неужто в суд?

— Да, мне нужно повидать судью Кузнецова, — кивнула девушка. — Скажите, пожалуйста, как к нему пройти?

— Развод, не иначе! — громким шепотом произнесла Маша. Забыв о своих стаканах, она сокрушенно подперла рукой щеку.

— Позвольте, позвольте, я вам все сейчас объясню, — поспешно подходя к девушке, учтиво приподнял шляпу Валентин Леонтьевич. — Адвокат Тихомиров.

— Лена Орешникова.

— Ага, Орешникова! Ну вот, дорогая моя товарищ Орешникова, во-первых, на наше с вами счастье, у судьи Кузнецова сегодня неприемный день, а во-вторых…

— Неприемный?.. — разочарованно протянула Лена. — Но почему же на наше с вами счастье? Он мне очень нужен.

— Знаете ли… — И адвокат взял Орешникову под руку тем простым, свободным движением пожилого человека, которого не поймут худо и не сочтут фамильярным за эту его короткость на первых же минутах знакомства. — Когда идешь к судье вот с этакими плотно сжатыми губами, — адвокат, с поразительной точностью подражая девушке, сделал такое же, как у нее, озабоченное лицо, — то в такие минуты бывает очень хорошо повременить и подумать — авось беда-то и не так велика.