Однажды он добыл в логове волчат и одного из них решил воспитывать вместе со щенком немецкой овчарки. Того и другого кормила мать щенка, крупная собака Альта.

Когда волчонок подрос, дядя, боясь, что он убежит, поместил его вместе со щенком в вольер, за проволочную сетку. Волк получил имя Волчок, а собака была названа Стрелкой.

Когда Волчок и Стрелка подросли, когда пришло им время позаботиться о потомстве, дядя соорудил вместо конуры подобие логова. Вскоре у Стрелки появились дети. Дядя уже не входил в вольер – волк показывал зубы и не подпускал к логову.

– Как же теперь, Пётр Артемьевич, их называть? – спросил сторож опытного поля Аким Романович. – Волчатами или щенками?

– А это будет видно, – ответил дядя.

Мало-помалу дети Стрелки подросли и стали выходить из логова. Их было пятеро.

Дядя, внимательно рассматривая их, сказал мне:

– Вот эти двое – волчата, а эти два – щенята… А этот – ни то ни сё.

Я не поверил дяде. Как могли родиться у одной матери и щенки и волчата!

– Подрастут – увидишь, что одни в мать, а другие в отца. Так не только у волков, а у многих бывает.

Живущие на опытном поле тоже считали, что дядя мудрит. Когда же волчата-щенята стали подрастать, все ясно увидели, что двое всё больше и больше похожи на отца, двое – на мать, а пятый – на того и на другого. Ни то ни сё. Так и прозвали его: «Нитонисёй». Волчата походили на отца не только по окраске шерсти, но и по характеру. Они были жаднее. В их глазах стояла какая-то затаённая злоба, ненависть к людям, хотя люди ничего, кроме добра, для них не сделали.

Дядя да и все остальные знали, что пословица «Сколько волка ни корми, а он всё равно в лес глядит» – не только крылатые слова, но и правда. И дяде очень хотелось проверить, насколько крепка эта семья. Сумеет ли удержать Стрелка детей Волчка, выросшего среди людей и вскормленного собакой? И всем это хотелось знать.

Однажды дядя объявил:

– Завтра узнаем…

Наутро Волчка и Стрелку вместе с волчатами-щенятами перегнали в клетку. Клетку поставили на телегу и поехали в степь. С нами отправились – кто в бричках, кто верхом – человек пятнадцать любопытных.

Когда мы приехали в степь, клетку поставили на землю, и все отошли метров на сто. Дядя потянул шнур, чтобы открыть им дверцу клетки.

Первым вышел Волчок и позвал за собой остальных. Оказавшись в степи, волчата и щенята стали резвиться, кататься, играть. Волчок посмотрел на нас, сидящих поодаль, прищурился, потом повернул морду к берёзовому сколку леса. Потянул носом, будто не веря, будто проверяя, лес ли это. Потом, воровски озираясь, направился к березняку. Остановился. Оглянулся и, увидев, что за ним не пошла его семья, вернулся. Вернувшись, он куснул Стрелку, словно приказывая ей следовать за ним.

– Неужели, – забеспокоился главный агроном опытного поля, – Стрелка изменит человеку?

И я думал о том же.

Стрелка, до этого игравшая со своими детьми, поднялась и нерешительно последовала за Волчком. За нею побежали её дети.

– Крикни ты ей, Пётр Артемьевич! Позови! – попросил дядю главный агроном.

И дядя свистнул, а потом крикнул:

– Стрелка, ко мне!

Собака остановилась. Села. Остановились и её дети. Остановился и Волчок. Потом он подошёл к Стрелке и, угрожая, оскалил зубы. Послышалось рычание. Если собачий язык можно переводить на человеческий, то Волчок сказал нечто вроде: «Смотри у меня, собачье отродье! Я тебе покажу, что такое волчьи зубы!»

Эта ли угроза или что-то другое – может быть, чувство материнства – заставило Стрелку, виновато опустив голову, следовать за Волчком.

Но дядя снова свистнул и снова крикнул:

– Стрелка, куда ты? Стрелка!

И Стрелка решительно повернула обратно. К нам. К людям. Мы её подбадривали, кто как умел.

Вместе с нею вернулись и два щенка. Это были именно щенки. Главный агроном наблюдал за ними в бинокль, а я их отлично различал и без него.

Трое волчат следовали за отцом к лесу; один же из них, бежавший последним, поминутно оглядывался на мать. Это был Нитонисёй.

– Жалеет, видно, Нитонисёйка мамашу, – сказал сторож Аким Романович. – Как-никак выкормила она его. На ноги поставила. Свою овчарью кровь отдала.

И в это время Нитонисёй сел и заскулил, подняв голову. Стрелка оглянулась и мягко тявкнула, будто сказала лаем: «Если хочешь, если любишь, оставайся со мной, мой волчоночек!»

И Нитонисёй, услышав этот добрый материнский лай, опрометью бросился догонять Стрелку и братьев-щенков. Увидев это, отец зарычал, в два-три прыжка нагнал Нитонисёя, куснул его на ходу и кинулся к Стрелке. Он больно укусил её за бок. Стрелка ответила тем же. Началась смертельная грызня волка и собаки. Их уже ничего не соединяло теперь. Ни дети, ни время, проведённое вместе. Ничто.

Я не знаю, чем бы кончился этот поединок, если бы дядя не выстрелил в воздух. Он никогда не выезжал без ружья в степь. За первым выстрелом последовал второй. Волк пустился наутёк, а за ним двое его волчат и Нитонисёй. Выстрелы будто окончательно размежевали семью собак и волков.

Стрелка приползла к нам. Ласкаясь, легла у ног дяди. А неблагодарные разбойники давно скрылись из виду.

Мы благополучно вернулись. Стрелка и её щенята бежали рядом с нашей телегой. Но на этом не кончилась история.

Утром к матери прибежал Нитонисёй. И дядя сказал тогда:

– Он убежит. Он волк.

И он убежал на третий день. И я видел, как он убегал. Отбежит и начнёт скулить: «Мама, мама… Мамочка, побежим вместе! В степи так привольно…» В этих или в каких-то других словах следует выразить его зов, я не знаю, только моё воображение подсказывало мне тогда именно эти слова.

Стрелка не последовала за ним из конуры. Нитонисёй убежал. Но и на этом не кончилась волчья история…

Зимой на опытном поле появились волки. Они пришли сюда «по знакомству». Им, наверное, казалось, что Стрелка и её дети не будут лаять в эту ночь и дадут поживиться им в голодную зиму кровью и мясом овец.

Этого не случилось. Овчарки подняли лай. Дядя выскочил в исподнем, с ружьём. Он ранил одного из волков, остальные убежали невредимыми. Ночь была морозная и тёмная, дядя не стал преследовать раненого. И лишь утром он направился по волчьему следу.

В двух километрах от опытного поля дядя увидел умирающего Волчка. Его нетрудно было узнать по ошейнику. Волчок, как рассказал мне дядя, оскалил на него зубы. А потом, видимо узнав, опустил голову и прищурил глаза.

– Волк-то он, конечно, волк, – говорил дядя, – но, видно, не зря прошло для него время, которое он прожил у нас за сеткой. Он узнал меня. И мне почудилось, будто он, перед тем как кончиться, по-собачьи вильнул хвостом. А может быть, это всё только почудилось мне от моего давнего желания – особачить волка.

Однажды в обыкновенный день, не в субботу и не в воскресенье, а в простую пятницу вдруг в доме с самого утра стали начищать-намывать, половики трясти, до блеска натирать самовар. И даже скатерть другую постлали. Белую, которую для больших праздников берегли.

Вернувшись из школы, Гриша удивился ещё больше. В сенцах он учуял чудесные запахи. Стало быть, не просто обед готовился, щи там или суп да котлеты, а пироги.

– Что за праздник сегодня, бабушка?

– Да никакого праздника и нет как будто. Обыкновенный день. Пятница как пятница…

«Какой же обыкновенный день, – подумал Гриша, – когда на столе праздничная посуда. Нет, не похожа эта пятница на другие. Не зря же бабушка надела блестящее платье, а дед вырядился в чесучовую вышитую рубаху».

– Потерпи, – шепнул он Грише, – увидишь.

Коли так, Гриша не стал допытываться. Любопытничать, выспрашивать, приставать – не мужское дело. Так не раз говорил ему старший брат: часом раньше, часом позже, всё равно узнается.

А пирогов было даже два. Один рыбный, другой узорчатый, сладкий. Такие пироги в простые дни не пекут. Наверно, бабушка с дедушкой опять какую-нибудь годовщину справляют. Им теперь что. Получили оба по хорошей пенсии, вот и выдумывают, как лучше время провести.