Десантники бросились вперед. Но через несколько секунд попадали на каменистый склон высоты: по ним снова хлестнуло свинцом. Баторову, как видно, больше нечем было заглушить пулемет, чтобы спасти товарищей, и он бросился на амбразуру, закрыл своим телом.

Бойцы, потрясенные подвигом парторга, без всякой команды ринулись, будто подхваченные ветром, на вершину высоты. Теперь их не могла удержать никакая сила.

Ворота на Большой Хинган открыл своей роте забайкальский Матросов — паренек из бурятского улуса Курунтуй, парторг роты автоматчиков Иннокентий Баторов. Посмертно он награжден орденом Отечественной войны I степени. Награду вручили матери героя.

Над степью повисла ночная тьма. Заволокло чернотой покатые отроги Большого Хингана, потемнели травы и деревья, и, словно глаза дракона, проглянули сквозь ракитовый куст багровые угольки походной кухни.

У кухни галдели солдаты, звенели котелки — начался ужин. Лейтенант Маюров вспомнил, что с утра ничего не держал во рту, хотел завернуть на кухню перекусить, но не пришлось. Подбежал посыльный и доложил, что его вызывают в штаб дивизиона.

Командир дивизиона, худощавый длиннорукий капитан, сидел, согнувшись, на разостланной плащ-палатке, высвечивал карманным фонариком нижний угол топографической карты.

— Худые вести получены с правого фланга, — озабоченно заговорил он, мельком глянув на офицеров. — Монгольский эскадрон попал в беду — оторвался от своего полка, ушел далеко в степь и напоролся на засаду. Японцы обложили его, ждут, видно, утра…

— Что за эскадрон? — вырвалось у Маюрова. — Не Жамбалына?

— Возможно, — неопределенно ответил капитан.

Маюров от волнения замер. Перед глазами встали скуластый чернявый Жамбалын и его младший брат Дамдиндорж, командир взвода в том же эскадроне. Вспомнилось, как они познакомились. Веселый белозубый Дамдиндорж, назвав свое имя, с улыбкой сказал по-русски:

— Все равно не выговоришь, зови меня просто нухэр. По-монгольски нухэр — значит друг.

Дамдиндорж говорил охотно, словно радуясь тому, что научился говорить по-русски. Оказалось, они с братом родом из Баян-Улэгэйского аймака, куда выходит наш Чуйский тракт. Маюров сказал, что до войны жил в Бийске — на другом конце тракта, — и Дамдиндорж радостно воскликнул:

— Так мы же соседи! Шестьсот километров — не расстояние. Приезжай после войны к нам в Улэгэй чай пить…

Вспомнив сейчас об этом приглашении, Маюров тревожно подумал: «Можно и не дожить до чая».

Монгольская часть стояла у границы, в двух километрах от советского артполка, и артиллеристы иногда ходили к цирикам в гости, сами приглашали их к себе то в кино, то на спортивные состязания. Маюров был чемпионом гарнизона по штыковому бою, и Дамдиндоржу захотелось помериться с ним силой и ловкостью. Но скрестить штыки на очередных состязаниях не довелось. В тот день Маюров получил весть о гибели под Витебском отца. Дамдиндорж воспринял это как личное горе, не отходил от своего русского друга ни на шаг, был непривычно молчалив.

…Командир дивизиона пригласил офицеров сесть, осветил фонариком нижний угол карты, и Маюров различил начертание позиций окруженного эскадрона. Задача предстояла вроде бы простая: обеспечить огнем батарей прорыв из окружения. Но простота была кажущейся: цели да и расположение окруженного монгольского эскадрона неизвестны. Нужен хороший наблюдательный пункт для корректирования огня…

В луче карманного фонарика на карте пестрело множество высот и высоток, но годилась для дела, пожалуй, лишь отдельно стоящая высота Круглая. Однако в полку не знали, кем занята Круглая — своими или противником.

— Придется рискнуть, — сказал командир, подняв голову. — Иного выхода не вижу. Без Круглой не обойтись.

Маюров оторвал взгляд от карты, посмотрел в озабоченное лицо капитана, помолчал, потом сказал, хлопнув ладонью по сумке:

— Попробуем. Говорят, риск — благородное дело…

Возвращаясь в батарею, Маюров торопливо обдумывал, как лучше выполнить боевую задачу. Многое зависело от того, в чьих руках высота Круглая. Если в наших, все будет проще — под покровом ночи он оборудует наблюдательный пункт и, как только забрезжит рассвет, выдаст необходимые данные для батареи. Если же Круглая в руках японцев, придется искать другую высоту.

Лейтенант решил пробираться на Круглую группой в три человека — так легче прошмыгнуть в темноте, если высота окружена японцами. С собой решил взять разведчика Охлопкова и радиста Дымко. Почему именно их? Прежде всего потому, что они отличные бойцы, до тонкости знающие свое дело. А еще потому, что они очень близкие друзья, хотя на вид совершенно разные люди. Охлопков самый крепкий и самый сильный солдат в батарее. Лицо у него белое — не поддается никакому загару. Волосы светлые, как степной ковыль. Брови и ресницы белесые. А Дымко чернявый, как скворец, телом слабоват, зато у него есть одно немаловажное преимущество, которого не имеет никто в батарее, — он побывал на фронте, понюхал пороху. Такой человек в трудном деле дороже родного брата.

Митя Дымко попал в эту батарею из госпиталя после ранения, которое получил на Днепре. В батарее он всем понравился. А разведчик Охлопков просто влюбился в него: делился с ним табачком, выручал в нелегких походах, оберегал от обидчиков. А свела их, как утверждают батарейцы, песня.

Как-то в выходной день после очередных стрельб на полигоне Дымко вышел из землянки и присел на порыжевший бруствер старого заросшего окопа. Друзей у него тогда еще не было, и все свободное время он коротал обычно в одиночку. Было это весной. От земли к границе тянулась широкая падь, окаймленная грядой не успевших еще зазеленеть сопок. Пахло оттаявшей землей и высохшими прошлогодними травами.

Солдату малость взгрустнулось, но тут к нему подошел рослый ефрейтор и чему-то улыбнулся. Плечи у него были широкие, крепкие, гимнастерка сидела ловко, в обхват. Ефрейтор без лишних слов сел рядом, достал из кармана цветастый кисет, вышитый, видно, знакомой девушкой, угостил соседа крепким самосадом. Они закурили, помолчали. В небе послышалась трель жаворонка. Воздушный солист, казалось, купался в теплых лучах ласкового утреннего солнца, восторгаясь всем, что видел с высоты.

— Ишь как заливается, — блаженно улыбнулся ефрейтор, поправив широкой ладонью светлые, коротко стриженные волосы.

— Давно не слыхал, — улыбнулся Дымко. — На фронте они почему-то не пели, знать, боялись наших пушек.

Ефрейтор долго молча смотрел на трепыхавшегося в небе жаворонка, потом сказал все с той же мягкой, будто стыдливой улыбкой:

— Как это про них в песне поется? Жаль слова позабыл. «Слышу жаворонка пенье…» Потом что-то про соловья, а потом вроде так: «Это русское раздолье, это родина моя».

Ефрейтор затянул баском знакомый мотив, Дымко попробовал подтянуть, но песня у них не получилась: не знали слов.

— Давай лучше другую, — предложил Дымко.

Они перебрали несколько песен, но все неудачно. Дымко хорошо знал украинские песни, а ефрейтор — русские. Наконец нашлась песня, которую знали оба:

Лирический тенор Дымко прекрасно дополнялся грубоватым баском ефрейтора. Песня росла и набирала силу, летела в голубую высь, и не потому, что так сильны были солдатские голоса, а потому, что лилась она от всего сердца, выражала самые сокровенные чувства солдат, которые любят всей душой свою землю и не жалеют ничего, лишь бы жила, пела, смеялась и цвела майскими цветами их любимая Родина.