Пламя от горящих досок осветило желтым трепетным светом все пространство между складом и купеческим особняком. После яркой вспышки оно начало было заметно затухать, но потом стало набирать прежнюю силу. Ермаков беспомощно смотрел на его иссиня-красные языки.
— Танкистов надо выручать! — затревожился Терехин и, взглянув на молчавшего командира, пополз к танку.
Послать солдата на верную смерть Ермаков не решился бы, но и удерживать его не стал. Трудно было понять в эту минуту, что верно, что неверно. Возможно, надо было подождать, пока угаснет пламя и станет темнее. Где тут разберешь?
— Куда его понесло? Санька! — не выдержал Ахмет и пополз вслед за Терехиным.
В ружейной трескотне Терехин не слышал этого окрика. Он весь был там, у подожженного танка. Сначала ползти было очень трудно и опасно: горели доски, освещая пространство около склада, но потом красное пламя застлало черным дымом, и стало темно. Прошмыгнув около сложенных листов шифера, Терехин подполз к танку и сразу натолкнулся на лежавшего рядом с гусеницей танкиста. Он был мертв. Кто именно, разобрать в темноте было невозможно.
Терехин огляделся, подполз к гусенице, спросил негромко:
— Кто здесь живой?
Из-под танка донесся голос Звягина.
— Где ребята? — спросил Санька.
— Ох, не знаю, — со стоном ответил командир танка.
— Тогда пошли, — шепнул Санька, вытягивая танкиста из-под машины.
Не проползли и двух метров, как на них кто-то налетел. Санька ударил его ножом, свалил с ног. На него наскочили еще двое. Сильный удар в спину. Оглушающая автоматная очередь — и крик Ахмета:
— Бей их!
В короткой схватке Звягин был убит, Терехин тяжело ранен. Ахмет наскоро перевязал его и, обливаясь потом, озираясь по сторонам, потащил к складу. Тащил для безопасности окольным путем — через пожарище, где курились головешки, тлела сырая солома. Терехин стонал от сильной боли, просил бросить его, предчувствуя близкий конец.
— Спасайся сам, уходи поскорей… — шептал он.
— Зачем так говоришь?.. — негодовал Ахмет, продолжая тащить товарища сквозь дым и смрад, по горячей золе и по чадящим обломкам.
Задыхаясь от горькой гари, Ахмет повернул к складу. В дверях клубился густой черный дым. Из дымного облака вынырнул командир взвода, в руках у него был большой сверток, по которому скакали синеватые струйки пламени. В это время по железным складским дверям ударила граната и отлетела под груду чадящих ящиков. Грянул взрыв. В черное небо взметнулись горящие доски, листы железа, куски обгорелых обоев. Ермаков упал, больно ударившись о косяк. У него закружилась голова.
— Что с танкистами? — спросил он, увидев в дыму Ахмета.
— Все погибли, — ответил тот, задыхаясь. — Санька тяжело ранен. Спасать его надо…
Дышать стало совсем нечем. Дымились рулоны ситца, чадили свертки сукна. У дверей во всю ширь полыхало высокое багровое пламя — горела баррикада. Надо было выходить на волю, чтобы не задохнуться в этой душегубке. Но выходить нельзя. Самураи наседали, все чаще рвались у дверей гранаты, плотнее становился ружейный огонь. От контузии у Ермакова шумело в ушах, кружилась голова, подкашивались ноги. Его бросало из стороны в сторону, как во время морской качки. Зацепившись за мешок с чумизой, он упал, больно ударившись о дверной косяк. При падении разбередил ушибленный прежде локоть. Сморщившись от сильной боли, прижался к стене, закрыл глаза. Еще один огневой налет — и самураи с криками «банзай» ринутся в атаку. И тогда все кончится — держать их больше нечем.
Иван болезненно сморщился, рванул прожженный ворот гимнастерки, достал гранату, крепко сжал в руке: ею он взорвет себя и врагов, если хлынут навстречу. Но что такое? Атака почему-то задерживалась, огонь ослабевал. «К чему бы это? Уж не хитрость ли здесь какая?» — подумал он и насторожился. В наступившей тишине до его слуха долетел гул мотора, доносившийся как будто из-под земли. Гул заметно нарастал.
— Танки. Это же танки, — взволнованно выдохнул Ермаков.
— Может, японские? — нерешительно сказал Шилобреев, подбежав к двери.
— Какие тебе японские. С запада идут. Ты видишь, все самураи разбежались.
Шилобреев и Ермаков заспешили к воротам.
Приблизился рассвет. На востоке сквозь разорванные тучи с трудом пробивалась утренняя заря. Легкий ветерок разгонял стелящийся по земле дым, оттесняя его в горы. Купеческие склады уже не горели, а просто чадили. За кирпичной стеной что-то обвалилось, и в небо взмыл черный султан копоти, пронизанный мириадами мельчайших искр.
На полпути Иван и Филипп остановились, чтобы перевести дыхание, и вдруг услышали раскатистый треск пулеметной очереди, надрывный шум танковых моторов. Все ясно: пришли тридцатьчетверки. Вот почему так дружно улепетывали японцы!
Мимо ворот промчалась забрызганная грязью тридцатьчетверка и, лязгая гусеницами, помчалась к задымленным торговым рядам. За ней прогрохотала другая. Ермаков успел разглядеть торчавшую из люка приметную голову Андрея Хлобыстова и вцепившихся в десантные скобы братьев Охрименко.
— Наши! — выдохнул Иван, потом недовольно, с укором пробурчал: — Не могли пораньше…
Подбежал Ахмет.
— А Санька где? — спросил Иван, предчувствуя недоброе.
— Скончался… — печально ответил Ахмет.
Ермаков опустил голову. Ему жаль было до слез павших фронтовых друзей, с которыми делил в войну и горе и радость. Не пройдет летним утром по росистой траве Санька Терехин, не запоют больше голосистые танкисты, не увидит белых садов над тихой Шилкой мечтатель Сулико. И на приреченской улице в Ольховке вырастут уже не пять домов, как было задумано, а только три да две березки в стороне — в память о тех, кто сложил свои головы за Большим Хинганом…
Ермаков глухо кашлянул и направился к площади. Увидев в траве сорванный флаг, который приколачивал вчера Терехин, приказал:
— Поднять над городом флаг!
— Есть, поднять флаг! — с готовностью ответил Ахмет и, схватив красное полотнище, полез на крышу купеческого особняка.
Подойдя к Хлобыстову, Иван толкнул его плечом, упрекнул, сам, не ведая, за какие провинности:
— Что же ты замешкался, машинная твоя душа?
— Будто не знаешь, Ермак Тимофеевич… — с горечью ответил тот.
— Видишь, что получилось?
— И это после капитуляции! — возмутился Андрей.
— Прямо взбесились!
— Значит, мало били! — Хлобыстов взмахнул кулаком и с ненавистью поглядел на восток, куда скрылись японцы. — До моря будем гнать! До Порт-Артура!
Рев танковых моторов нарастал. В косых подвижных лучах двуглазых фар заходили, задвигались, будто проснувшись, мокрые серые фанзы. Около них мельтешили, подпрыгивая, черноголовые китайчата, суетились оборванные китайцы, махали над головами круглыми соломенными шляпами, кричали: «Вансуй, вансуй!».
Ивану хотелось сказать этим незнакомым людям добрые ответные слова, пожелать им десять тысяч лет жизни, но у него не хватало сил. Щемящая боль сжимала сердце, перехватывала горло.
Ермаков глянул на полыхавший над крышей флаг, тихонько привалился к дрожащему борту тридцатьчетверки. У него было такое ощущение, будто преодолел еще один самый крутой хинганский перевал, выбрался из затхлой пропасти и вот теперь, очутившись на воле, торопливо хватал сухими губами свежий воздух, жадно вбирал его крупными глотками, утоляя неуемную жажду.
![На Забайкальском фронте<br />(Документальные повести, очерки) - i_037.png](https://all-library.ru/pic/6/9/8/2/8/8/698288/1603222595/i_037.png)
НА СВЕРХСРОЧНОЙ СЛУЖБЕ
![На Забайкальском фронте<br />(Документальные повести, очерки) - i_038.jpg](https://all-library.ru/pic/6/9/8/2/8/8/698288/1603222595/i_038.jpg)
Над степью метался сильный порывистый ветер, гнал по небу разорванные облака, поднимал с дороги тучи сыпучей серой пыли и с яростью обдавал ею колонну. Он, казалось, хотел остановить упрямых людей, повернуть их вспять, но это ему не удавалось, и он уносился со свистом в мутную степную даль, точно почувствовав свое бессилие.