Я не предам его таким образом. Не могу.

Я вернула телефон на место и увидела его блокнот с набросками. Каким-то образом порыв узнать, что он нарисовал, был сильнее того, как я хотела прослушать его сообщения.

Я уверила себя, что просто подниму его, но когда сделала это, несколько свободных листков выпали на пол. Я склонилась, чтобы поднять их. Я подняла несколько листов и засунула их обратно в блокнот. Когда перевернула последний, замерла.

Несколько секунд я думала, что это просто тот рисунок, который отдал мне тот маленький мальчик в Будапеште. Тот же самый фонтан. Я узнала фигуру мужчины над фонтаном, рельефного и обнаженного, будто он только что вышел из океана. Та же задумчивая женщина сидела ниже него, их плечи ссутулились, а тела были ровно вылеплены.

Хотя рисунок был другим. Более темным. В то время как мальчик изобразил мир таким, каким видел его, стараясь отразить формы и состояние содержания, этот рисунок казался... грустным. Тени растворялись друг в друге, погружая статуи в резкий контраст. Этот рисунок создавал акцент на каменной женщине, замершей во времени, способной только существовать. Мальчик только начал рисовать меня, поэтому я была практически привидением, чуть большим, чем улыбка, светлые кудри и ниспадающее платье.

На этом рисунке я тоже была привидением. Не потому что была не полностью претворена в жизнь, а потому что именно такой и была. Я сидела на той скамейке, одновременно и застывшая, и, каким-то образом, поникшая, и наблюдала за миром вокруг себя с тоской, похороненной под отчужденностью, прикрытой тонкой, как лист бумаги, улыбкой, которая была чуть больше мазка на листке.

Я посмотрела в сторону ванной, за дверью которой в данный момент находился Джексон. Может в тот день я не придумала его. Был намек, просто быстрое мелькание головы, которая могла быть его, но я списала это на попытку выдать желаемое за действительное.

Но если у него был этот рисунок, если он нарисовал это, то он должен был быть там.

Я перестала беспокоиться о том, что намочу стул, и перестала беспокоиться о личном пространстве, когда присела, чтобы просмотреть все остальные рисунки.

Я думала, что найду успокоение в его набросках. Своим наброском в Будапеште он видел меня насквозь. Он видел, что мне больно, когда я только начала к этому приходить. Мне хотелось увидеть, что он видел сейчас. Он был настолько самоуверенным, что я могла побороть в себе тьму. Может он видел то, что не видела я.

Я открыла блокнот, полная надежды и страха, желая, найти в этих картинках опору для себя, руку, которая поставит меня на ноги.

Вместо этого во мне все перевернулось. 

— Твоя очередь, любимая.

Я не могла смотреть на него. Я едва сдерживалась и знала, что если посмотрю на него, то распадусь на кусочки. Мне просто хотелось перемотать время, возвратить несколько секунд счастья. Я бы дорожила ими больше, если бы знала, что они закончатся. Но, как я думаю, это жизнь. Мы всегда опаздываем на долю секунды, не прибегая к одному слову, которое нам так нужно.

— Келси? Ты в порядке?

Джексон подошел ко мне. Он протянул руку, кожа к коже, и я двинулась так быстро, что мой стул опрокинулся.

— Не прикасайся ко мне. Даже не смей.

Выражение его лица исказилось, как откинутый в сторону комок бумаги, и выглядело таким достоверным, таким настоящим, что у меня ёкнуло сердце.

Я подняла глаза к потолку, чтобы не видеть этого, чтобы снова не стать дурой.

— Я не понимаю, — сказал он. — Я что-то сделал?

Мой страх было не описать словами, поэтому я схватила его блокнот со стула, стоящего рядом со мной, и бросила на стойку рисунок фонтана в Будапеште.

— Это было в тот день, когда мы познакомились.

Сверху я положила второй рисунок меня, спящей в поезде из Будапешта в Прагу. Мое лицо было спокойным, даже добрым, но все еще грустным.

— Через несколько дней.

— Я... — Он открыл рот, может, чтобы извиниться, но я прервала его другим наброском.

— А это я перед монастырем в Киеве. Сейчас я не сильна во времени и в датах, но примерно это было месяц назад. Месяц.

— Келси, я могу...

Я бросила еще один листок и почувствовала, как от локтя до груди отразилась сила броска.

— А вот Бухарест. Я не на этом первом, но, ох, смотри, вот я. — Я положила второй и третий рисунки. — И я чертовски уверена, что не видела тебя в том клубе в Белграде, но думаю, ты там был. Кстати, на этом рисунке ты идеально поймал освещение.

Я продолжала класть другие наброски, злилась и боролась со слезами, но мои руки тряслись. Бумаги, как листва, осыпались на пол. Места, которые я видела. Города, которые посещала. Весь последний месяц моей жизни был изображен в черно — белых тонах.

— Келси...

— Просто объясни мне кое-что, Хант. Это игра? Или ты сталкер? Все эти пропущенные вызовы от твоего надзирателя? Я назвала тебя серийным убийцей в ту первую ночь, или, ну, в первую ночь для меня. Я шутила, но, может, даже тогда я знала, что что-то было не так.

— Клянусь, все не так, Келси. Знаю, что это выглядит плохо, но я не намеревался...

— Не намеревался что? Следовать за мной по всему континенту? Ворваться в мою жизнь? В мою кровать? Господи, но ты чертовски терпеливый, не так ли? Если бы ты переспал со мной в ту первую ночь, я бы ушла и отправилась своей дорогой. Но нет... этого было недостаточно.

Он схватил меня за плечи, и в первый раз страх заменил мою злость, потому что я понятия не имела, на что он способен. Даже сейчас я понятия не имела, что он хотел от меня.

— Это не игра. Я имею в виду каждый момент и могу объяснить все это, если просто дашь мне шанс.

На столе загудела вибрация, и я схватила телефон Ханта с того места, куда положила его.

Я подняла его вверх.

— Или, может, я сама могу выяснить правду?

Он протянул руку, когда я нажала кнопку ответа, но я отклонилась, отступая на несколько футов. Я встала у двери буфета и прижала телефон к уху.

Сначала я увидела выражение лица Ханта — подавленное и побежденное. Затем я услышала знакомый голос.

— Как раз вовремя, Хант. Скажи мне, какого черта делает моя дочь или ты уволен.

Телефон выскользнул из моей руки, и, казалось, время замедлилось, пока он падал. Мое сердце падало с той же скоростью, достаточно долго, что могло пройти несколько галактик, пока не упало на пол. Телефон, по крайней мере, издал удовлетворяющий треск, когда приземлился, но разбивание моего сердца было ничем, кроме как скучным, глухим звуком.

— Не просто сталкер. Оплачиваемый сталкер.

Думаю, он не меня хотел.

Сердца разбиваются тихо. Я думала, что будет громко, громче, чем воздух, мчащийся мимо нас, когда мы нырнули с того моста. Я думала, что этот звук заглушит все остальное.

Но все произошло как шепот. Небольшой, искусный раскол. Оно разбилось за секунду, а боль была чуть больше укола иглой.

Убивает эхо. Как эхо внутри Голубого грота, этот крохотный звук прыгал в полости моих ребер, становясь громче и громче. Он увеличивался, пока я не услышала, как разбиваются сотни сердец, тысячи, больше. И все они мои.

— Келси, просто послушай.

Как я могла слушать? Из-за этой боли я ничего не могла слышать.

Выйти. Может снаружи этот звук куда — нибудь уйдет.

Я схватила свой рюкзак. В нем было не все, но самое важное. В нем было то, что нужно, чтобы убежать.

Я пролетела мимо него и даже не посмотрела на его тело, на полотенце, висящее на его бедрах. Я не могла себе позволить. Мой разум был на десятилетия впереди меня. Мое тело все еще помнило его формы, а это проклятая гравитация все притягивала, и притягивала, и притягивала.

Поэтому я отступила и сорвалась с места.

Я думала, что убегу дальше, что, возможно, смогу добраться до главной дороги, и в виде исключения там будет такси, чтобы не ждать или не звонить.

Он догнал меня, прежде чем я начала потеть. Он натянул пару спортивных шорт и не зашнурованные теннисные туфли, и дышал так, будто сам убегал от дьявола.