План соглашения насчет Турции и Пруссии. Наполеон все более и более втягивался в свои южные предприятия. Сорокатысячный корпус Жюно достиг Лиссабона, и Браганцкий дом бежал в Бразилию. 27 октября в Фонтенбло был заключен договор с Испанией о разделе Португалии; ее разрубили на три куска: северный решено было отдать королеве Этрурии взамен Тосканы, из южного образовать для Годоя Альгарвское княжество, а центр оставался в распоряжении императора, которому он мог пригодиться для обмена при его сделках с Испанией. Таким образом он продолжал вести переговоры с Бурбонами и не отвергал мысли о такой комбинации, которая поставила бы их в полную зависимость от него, хотя еще более желал их окончательного низложения. Испания, казалось, сама искала его вмешательства: король Карл IV и королева, по наущению Годоя, обвинили в заговоре собственного сына Фердинанда; инфант прибег к Наполеону, клянча у него поддержки. Таким образом в королевском доме воцарилось междоусобие, государство разлагалось, и Наполеон во время путешествия, которое он совершал по Италии в течение ноября и декабря, сказал своему брату Люсьену по поводу Испании: «Не правда ли, это королевство само падает мне в руки?» Предвидя грядущие события, он отправил на Пиренейский полуостров вторую армию, под предлогом усиления оккупационного корпуса в Португалии, и придвинул к границе другие войска. Чтобы приобрести свободу действия в Испании и возможность поступать сообразно обстоятельствам, он стремился окончательно обеспечить себе дружбу императора Александра, «на чем-нибудь покончить» с ним и упрочить союз.
Поэтому он не отказывался предоставить русскому царю дунайские княжества; но он соглашался на эту уступку только под тем условием, чтобы ему самому была предоставлена прямая и соответственная выгода. В счет, который оба императора открыли друг другу, он не заносил на свой актив ни возможных приобретений по ту сторону Пиренеев, ни своих завоеваний в Италии. Ему нужно было такое территориальное приобретение, которое могло бы непосредственно уравновесить рост могущества России. Он мог бы для этого ограбить Турцию, взяв себе Боснию и Албанию; но это было бы началом раздела Турции, о чем уже была речь в Тильзите, а император в настоящее время был склонен отсрочить это грандиозное предприятие, главным образом из страха, чтобы англичане, как хозяева на море, не захватили лучшую часть добычи – Египет и острова. Он теперь предпочел бы часть Пруссии. Он раскаивался, что пренебрег в Тильзите принципом Фридриха Великого: «Никогда не обижать противника наполовину», т. е. что отнял у Пруссии слишком много, чтобы она могла забыть свои потери, не лишив ее, однако, навсегда возможности снова подняться. Чтобы подавить в ней всякую мысль о восстании, он продолжал занимать Пруссию войсками, обусловив ее эвакуацию полным расчетом по уплате военной контрибуции, и в то же время замедлял срок расчета своими все возраставшими вымогательствами. Словом, он всячески увертывался от исполнения Тильзитского договора, – и теперь просьбы императора Александра давали ему для этого удобный предлог. Так как Александр хотел во что бы то ни стало удержать за собой дунайские княжества, тогда как по Тильзитскому договору ему лишь условно была обещана какая-нибудь часть Турции, то станет ли он препятствовать тому, чтобы Наполеон и со своей стороны превысил условия, навязанные Пруссии, и причинил ей новое увечье, отрезав у нее Силезию? Силезия за дунайские княжества – таков должен был быть предмет новой сделки: оба императора взаимно уступят друг другу чужую собственность, и этот двойной грабеж сохранит равновесие между ними.
Коленкур и Толстой. Как раз в это время Савари был отозван и на пост посла в Петербурге назначен генерал Коленкур, который в 1808 году сделается герцогом виченцским. Для первого дебюта ему было поручено предложить обмен дунайских княжеств на Силезию. Это был безупречный слуга, не боявшийся говорить правду своему господину и никогда не крививший душой ради карьеры; при высоких душевных качествах он импонировал благовоспитанностью и изящными манерами. В Петербурге ему был оказан торжественный и пышный прием. Его внушительное барство ослепило столичные круги; дамы относились к нему не так сурово, как к Савари. «Я танцевал с наиболее упорными, – писал он, – а остальное сделает время». Александр сразу допустил его в свой интимный круг и давал себе труд пленять его чарующей любезностью своего обращения. Тем не менее при первом слове посла относительно турецко-прусской комбинации царь мягко выказал свою неподатливость: он отказывался дать согласие на новую урезку Пруссии, но продолжал с горячностью требовать дунайские княжества.
Как можно было при таких условиях удовлетворить Россию, не предоставляя ей преимущественных перед Францией выгод? В продолжение нескольких недель Наполеон оставлял вопрос открытым, а сам продолжал занимать Пруссию, затягивал переговоры с ней о контрибуции и успокаивал турок, неопределенно обещая в то же время царю раздел Оттоманской империи. Вместо того, чтобы удовлетворить требования Александра по существу, он отделывался мелкими услугами и любезностями: посылал ему драгоценные вещи, дорогой фарфор, необыкновенный севрский сервиз, отдельные части которого представляли египетские памятники времен фараонов и который до сих пор хранится в Московской оружейной палате. Александр сердечно его благодарил, но предпочел бы кусок Турции. Иногда он жаловался, что призрак восточного раздела, появившийся в Тильзите, ушел в туманное будущее, и Наполеон отвечал, что в договоре все обусловлено поведением турок, а они держатся весьма миролюбиво. «Говорят, – писал он, – что я уклонился от тильзитской мелодии: я признаю только мелодии, положенные на ноты, т. е. текст договора».
Другим препятствием, тормозившим правильное функционирование союза, была личность русского посла в Париже, графа Толстого. Как военный человек, он скорбел о русских поражениях; кроме того, он был насквозь пропитан предубеждениями русской аристократии. Быть настороже против Наполеона казалось ему первым и последним словом мудрости. Восточный мираж, возможность территориального обогащения пополам с Францией мало его соблазняли: он видел одну Пруссию, он хотел во что бы то ни стало добиться ее освобождения и тем восстановить ее как необходимую преграду между Францией и Россией. На этого человека, полного предрассудков и лишенного воображения, Наполеон ничем не мог повлиять. Напрасно он предоставил ему один из лучших домов Парижа, напрасно отличал при всяком случае: русский посол оставался бесчувственным ко всем этим знакам внимания. Он оживлялся только в салонах сенжерменского предместья, среди фрондирующей знати. Он вздумал затеять военный и политический спор с Неем, «который столько же знает о моих планах, – говорил император, – сколько последний барабанщик в армии». Спор перешел в ссору и едва не привел к дуэли. Донесения Толстого, вместо того, чтобы водворять доверие, возбуждали в Петербурге беспокойство: менее, чем кто-либо, этот спесивый человек был способен рассеять подозрения и содействовать процветанию союза.
Рим, Испания и Швеция. Между тем Наполеон более чем когда-либо чувствовал необходимость вполне овладеть императором Александром, приручить и пленить его перспективой блестящих выгод, потому что он сам загребал обеими руками. Несмотря на то, что папа удовлетворил большую часть его требований, он занял войсками Анкону и Урбино, точно хотел окончательно вывести римскую курию из себя и тем приготовить повод к захвату Рима: «Папа – римский епископ, – говорил он, – а я – римский император». Действительно, выведенный из терпения Пий VII в конце концов взял назад свои уступки; тогда Миолли в феврале 1808 года занял Рим и учредил в нем французскую администрацию. Таким образом папские владения были фактически присоединены к Франции. В Испании французские войска продолжали продвигаться вперед, проникли в Наварру и Каталонию и обманным способом захватывали крепости; они надвигались со всех сторон, словно в объятиях властно сжимая полуостров, чтобы Бурбонам не оставалось другого выхода, как либо подчиниться вполне, либо совсем устраниться. Было очевидно, что царь только в том случае примирится с этим непрерывным ростом французского могущества, если ему самому будет открыт простор для завоеваний. Наполеон пытался сначала обратить его вожделение на Финляндию, принадлежавшую еще Швеции, и отвлечь его этим завоеванием. Если Россия стремится расширить свои границы, почему бы не обратиться ей против Швеции, преданной анафеме Тильзитским договором! Александр последовал этому совету: его войска внезапно перешли границу и вступили в Финляндию (февраль 1808 г.). После такого насилия над беззащитным соседом он уже не мог жаловаться на то, что Наполеон точно так же поступает с Испанией. Наполеон говорил позднее: «Я продал Финляндию за Испанию».
