Мы спешим помещать обоих детей в школы и коллежи вместе с детьми того же класса – буржуазии или простонародья; мы стараемся, чтобы дети разных классов не смешивались между собой, стремимся как можно раньше отделить детей бедняков от детей богачей в том счастливом возрасте, когда ребята сами еще не чувствуют этих искусственных различий, Мы словно боимся, как бы они не познали истинную сущность мира, в котором им предстоит жить. Этой преждевременной разобщенностью мы готовим почву для ненависти, порождаемой невежеством и завистью, почву для той борьбы между классами, от которой мы позже сами же будем страдать.
Даже если неравенство между людьми необходимо, то мне хотелось бы, чтобы по крайней мере дети могли жить, повинуясь (хоть недолго) инстинкту быть равными, чтобы эти невинные божьи создания, не знающие зависти, являли для нас в стенах школы трогательный образец идеального общества. Их школа была бы школой и для нас; мы увидели бы через посредство детей всю суетность деления по чинам и рангам, всю глупость претензий, соперничающих между собою; мы узнали бы, что подлинное счастье – такая жизнь, где нет ни первых, ни последних.
Родина предстала бы здесь вся, юная и привлекательная, единая во всем своем многообразии. Поучительная разница в характерах, лицах, физических особенностях – стоцветная радуга! На одних и тех же скамьях сидели бы дети из семей разного достатка, занимающих разное положение в обществе, одетые различно: одни – в бархатные курточки, другие – в простые блузы; принесшие на завтрак: одни – черствый хлеб, другие – всякие лакомства… Пусть богачи узнают еще ›в детстве, что значит быть бедными; пусть они страдают от неравенства, добиваются права поделиться; пусть уже здесь посильно трудятся для восстановления равенства; пусть уже на школьной скамье увидят, как устроено царство земное, и начнут воздвигать Град божий!
А бедняки, со своей «стороны, узнают и, может быть, запомнят, что если богатые и богаты, то, в конце концов, не по своей вине – они родились такими; что часто богатство лишает его обладателя – самого главного блага – воли, делает его нищим в нравственном отношении.
Как было бы хорошо, если бы все дети одного народа хоть некоторое время сидели на одних скамьях, увидели и узнали друг друга прежде, чем познать пороки бедности и богатства – зависть и эгоизм… Они получили бы неизгладимое представление о родине. Родина была бы в школе не только предметом изучения и преподавания, она предстала бы детям воочию, подобная им самим, в виде детской общины, предшествующей общине гражданской и лучшей, чем та, в виде общины, где все равны, где все сидят за общей духовной трапезой.
Мне хотелось бы, чтобы дети не только увидели в школе живой образ родины, но и ощутили, что она – их добрый гений, их мать и кормилица, впитывали бы ее целительное молоко, чувствовали ее животворную теплоту… Боже сохрани не посылать ребенка в школу, лишать его духовной пищи только потому, что ему не хватает пищи телесной! О нечестивая скаредность, готовая тратить миллионы на масонов и попов, щедрая лишь на то, что ведет к смерти,[328] но скупящаяся на маленьких детей, в которых вся жизнь Франции, все ее надежды, плоть от ее плоти!
Я уже говорил в другом месте, что я не из тех, кто всех жалеет: то рабочего-силача, хотя тот получает по пять франков в день, то его бедную жену, зарабатывающую всего-навсего десять су. Жалеть всех подряд – значит не жалеть никого. Женщинам нужны убежища, мастерские для временной работы, нечто вроде монастырей, где, однако, они были бы свободны и их не морили бы голодом.[329] А для маленьких детей мы все должны быть отцами, принимать их с распростертыми объятиями; пусть школа будет для них тоже убежищем, где царят любовь и великодушие. Нужно, чтобы им было там хорошо, чтобы они охотно шли туда, любили этот дом отечества не меньше, а даже больше, чем родной свой дом. Если мать не в состоянии тебя накормить, сын мой, если отец плохо с тобой обращается, если ты раздет, голоден, приди, двери широко распахнуты, и на пороге стоит Франция, готовая обнять и приютить тебя. Эта великая мать не постыдится взять на себя заботы кухарки, сварит тебе геройской рукой солдатскую похлебку, а если у нее не найдется, чем тебя прикрыть, она оторвет от своего знамени кусок, чтобы согреть твое окоченевшее тело!
Пусть утешенный, обласканный, счастливый, ничем не связанный ребенок получает на школьной скамье и духовную пищу! Пусть он узнает, во-первых, что по милости божьей у него есть родина, которая написала собственной кровью и обнародовала великий, справедливый закон братства; узнает, что бог народов вещал устами Франции.
Итак, родина прежде всего – догмат, принцип. Затем родина – легенда: пусть ребенок узнает о нашем двукратном избавлении – Орлеанской девой и Революцией, об энтузиазме 1792 года, о чудесах, совершенных под сенью трехцветного знамени, о наших молодых генералах, которым удивлялись, которых оплакивали даже враги: о душевной чистоте Марсо,[330] о великодушии Гоша, о славе Арколе и Аустерлица, о Цезаре древности и о новом Цезаре,[331] воплотившем величие самых замечательных наших королей… Пусть ребенок узнает и о том, что еще важней: о славных собраниях депутатов, которым принадлежала верховная власть,[332] о миролюбивом и истинно гуманном духе 39-го года, когда Франция от чистого сердца предлагала всем свободу и мир. И, наконец, самый важный, самый главный урок – о безграничной преданности, о способности к самопожертвованию, которую выказали наши отцы, о том, сколько раз Франция жертвовала жизнью своих детей ради счастья других народов.[333]
Дитя, пусть это будет твоим первым евангелием, опорой твоей жизни, пищей твоего сердца! Ты будешь вспоминать обо всем этом, когда житейская нужда заставит тебя заняться тяжелым, неблагодарным трудом. Это воспоминание будет для тебя мощной поддержкой; в нем ты иногда почерпнешь новые силы. Оно согреет твое сердце в течение нескончаемо длинного рабочего дня на фабрике, где царит мертвящая скука; в африканской пустыне оно послужит тебе лекарством от тоски по родине, от утомления после изнурительных переходов; оно придаст тебе бодрости в бессонные ночи, когда ты будешь одиноко стоять в карауле поблизости от стана дикарей…
Ребенок познает мир, но пусть сначала он познает самого себя, познает лучшее, что в нем есть, что ему дала Франция. Все остальное он познает через нее. Она должна посвятить его в свою историю, поведать ему о трех полученных ею откровениях: Рим научил ее справедливости, Греция – красоте, Иудея – религии. Ее наставления будут связаны с тем первым уроком, какой дала ребенку его родная мать: та научила его имени бога, а великая мать-родина научит его догмату любви, объяснит, что Бог – в самом человеке, что в этом – вся сущность христианства. Она объяснит ему, как любовь, невозможная в средние века, проникнутые ненавистью и варварством, была внесена в законы Революцией и в результате этого божественное начало в каждом человеке смогло наконец проявить себя.
Если бы я писал книгу о воспитании, то доказал бы, что общее образование, прерванное специальным (в коллеже или в мастерской), должно возобновляться для молодых солдат, когда их осенит полковое знамя. Этим способом родина должна вознаграждать их за те годы, что они ей отдают. А когда они вернутся к домашнему очагу, родина должна последовать за ними, не только для того чтобы управлять и наказывать посредством законов, но чтобы быть их провидением (не небесным, а земным), их религиозным культом, их кодексом морали, воздействуя на них посредством собраний, общедоступных библиотек, всевозможных празднеств, особенно музыкальных.
