Июльская революция не оправдала надежд, которые Мишле возлагал на нее. Иезуиты, возглавлявшие французское духовенство, старались путем кампании в печати и интриг завладеть школой и через нее установить свою власть над подрастающим поколением. В ответ на это Мишле и Кине превратили свои кафедры в трибуны, с которых они вели борьбу против клерикализма; в то же время они выступили в литературе против его главных поборников – иезуитов. В 1843 г. Мишле совместно с Кине издал составившийся из их лекций яростный памфлет против иезуитов – «Des Jésuites», который получил широчайшее распространение и был, по словам Мишле, «переведен на все языки мира». «Возьмите первого попавшегося на улице простого человека, – писал Мишле во введении, – испросите его: „Кто такие иезуиты?» и он без колебаний ответит вам: „Контрреволюция». Таково твердое убеждение народа, оно никогда не меняется и вы ничего не измените в нем».[344] Продолжением «Иезуитов» явился другой блестящий исторический памфлет Мишле «О священнике, женщине и семье» («Du Prêtre, de la Femme, et de la Famille»), вышедший в январе 1845 г. и также направленный против иезуитов-духовников. Здесь Мишле подчеркивал разлагающее влияние католического духовенства на семью.

Антиклерикальная агитация Мишле имела огромный успех. С 40-х годов он сделался своего рода властителем дум радикальной студенческой молодежи. В этом можно убедиться, читая работу его ученика и биографа Габриэля Моно,[345] a также известный роман Жюля Валлеса «Баккалавр», где один из героев заявляет: «Курс Мишле – это наш великий бой… я хорошо знаю, что Мишле – из наших и что нужно его защищать».[346] Об этом же сообщает и историк бабувизма Жан Авенель, слушавший курс Мишле. «Социализм и права Парижа были двумя любимыми его идеями. Слушая, как он поочередно касается Бабефа, своего отца, Бонапарта и себя самого, можно было проникнуться сознанием глубокой современности фактов, о которых он рассказывал».[347]

Во время этой ожесточенной борьбы с клерикализмом Мишле, ставший в ряды республиканцев, уже вынашивал книгу «Народ», или, говоря его собственными словами, «намечал место для другого алтаря».

Тридцатые годы XIX в. были временем быстрого развития утопического социализма во Франции. Каково было отношение к нему Мишле? По существу оно было так же противоречиво, как и все пронизанное противоречиями историческое мировоззрение этого мыслителя. Мишле всегда в поиске, он превозносит то, что ему по сердцу, потом отвергает, бросается в крайности, опять возвращается, снова возносит или яростно отвергает. Таково же было и его восприятие социализма.

Монах Горенфло, назначенный на место Ж. Мишле читать лекции по истории в Коллеж де Франс (карикатура О. Домье).

Имя Бабефа всегда было окружено для Мишле немеркнущим ореолом, это было нечто вроде семейной реликвии. Дело в том, что отец Мишле был близок к Револю, участнику движения «равных», и Мишле в письме своему другу Пеллетану сообщал незадолго до своей смерти: «Мне, родившемуся во времена страхов перед Бабефом, сотни раз довелось слышать дома возглас: „Мы погибли».[348] Мишле имел в виду смертельный риск, которому подверг всю семью отец, взявшись напечатать в своей типографии бабувистский документ (Мишле полагает, что это был «Манифест» 96 года, призывавший к восстанию против Директории), «ибо мой отец, – разъясняет Мишле, – не раз говорил мне, что ему не сносить головы, если бы этот документ был у него обнаружен».[349] Эти отцовские воспоминания навсегда запали в душу Мишле, и он с юношеских лет проникся глубочайшим преклонением перед Бабефом и руководимым им движением. Вот какими словами он характеризовал Бабефа в своей «Истории XIX века»: «Бабеф в этот момент (в начале термидорианской реакции. – Ф. К.-Б.) представляется мне подлинным голосом Парижа, великого Парижа Шометта, законным возрождением всего наиболее чистого, что было в нашей Коммуне 1793 года».[350] Это не помешало Мишле в другом месте той же «Истории XIX века» утверждать, что Бабеф ни в какой мере не был противником собственности, и что его книга (имеется в виду «Постоянный кадастр». – Ф. К.-Б.) совсем не является коммунистической.[351]

Той же двойственностью, противоречивостью было проникнуто отношение Мишле к великим утопическим системам Сен-Симона и Фурье. Появление их работ сразу же привлекло внимание Мишле. 20 сентября 1831 г. он даже побывал на одном сен-симонистском собрании, вызвавшем у него, однако, враждебную реакцию. Но совсем иным было отношение Мишле к творцу этой утопии или к Фурье. Мишле резко отделяет их от созданных ими творений; он плохо знает суть их учений, их книг; он держится в стороне от их последователей и учеников, его не интересует развитие социалистических идей; но его занимает мысль, каков источник их вдохновения, какую традицию они представляют. В годы, предшествующие написанию «Истории XIX века», Мишле постоянно ставит в один ряд имена «трех утопистов, великие сердца коих до краев переполнены несбыточными мечтами, – Бабефа, Сен-Симона, Фурье».[352] Как ни различны их системы, Мишле не желает их разделять, ибо считает, что они «мирно сосуществуют в национальной традиции, рядом с мужами античности, вместе с Рабле и Вольтером, вместе со всеми теми, кто провозглашает „Чаша народу!».[353]

Что касается личных симпатий Мишле, то Фурье, с его поэтическими, не знающими удержу порывами и фантазиями, ему ближе по духу, чем Сен-Симон. Мишле почитает в Сен-Симоне «апостола социализма», как он выражается, но предпочитает Фурье с его «большой чистотой».[354]

В письме от 4 января 1870 г. к одному старому сен-симонисту, у которого Мишле хотел получить сведения о частной жизни Сен-Симона, он пишет: «Я занят в настоящее время поисками сведений о начальных этапах движения Сен-Симона, относящихся к периоду до 1800 г. Вы, который так великолепно знаете все это, сообщите мне, прошу вас, где мне найти надежные факты, без легенды… Вы знаете, каково мое отношение. Я весьма мало расположен к сен-симонизму, но преисполнен глубокого восхищения перед его создателем».[355]

Совсем иным было отношение Мишле к Фурье. В одном примечании к III главе III части настоящей книги он дал волю своему сердцу, «чтобы преклониться перед непризнанным гением, перед его жизнью, целиком посвященной счастью человечества». Жорес по этому поводу отметил в своей «Истории социализма»: «Именно Мишле с непревзойденной проницательностью сумел разъяснить революционные предпосылки фурьеризма».[356] И на самом склоне своих дней, 4 сентября 1870 г., в день падения Второй империи и провозглашения республики, Мишле поверяет своему дневнику, что «чувствует себя всем сердцем социалистом». Однако это не помешало тому, что с присущей ему противоречивостью, Мишле в вышедшем в апреле 1870 г. первом томе «Истории XIX века» приравнял социализм к «фабрике» и «казарме».[357]

Мишле считал положение Франции в 40-х годах отчаянным: Ему представлялось, что она с часу на час погружается в бездну, как новая Атлантида. Она гибнет от межпартийных раздоров, в то время как для нее одно лишь спасение – единство. Для того, чтобы вернуть Франции ее былую силу, восстановить ее авторитет в глазах других народов, необходимо объединить все партии, все чаяния, все стремления. Вот задача, которую поставил перед собой Мишле под влиянием разочарования в плутократическом режиме Июльской монархии и под сильным впечатлением социальных движений 40-х годов, являвшихся предвестниками приближавшейся революции.