— А настроен он серьезно, — отметил Бруно тихо. — Даже с моего места было слышно почти каждое слово. Не приведи Господь он узнает…
— Как я уже сказал — значит, не узнает.
Они переговаривались едва слышным самим себе шепотом, хотя комнату Курт выбрал самую дальнюю и глухую именно в расчете на то, что звуки, даже громкие, не проникнут ни в обиталища прочих постояльцев, ни в трапезный зал, где нес стражу серьезно настроенный охотник.
Каморка была небольшой и, судя по всему, порою использовалась в качестве то временной кладовой, то сдаваемой в самую последнюю очередь, от безысходности, комнаты — здесь имелась голая старая кровать без матраса, табурет и рассохшийся стол; в углу небольшой горкой высились сложенные друг в друга корзины, два пустых короба и мешок с ветошью. Светильник, принесенный с собою из их собственной комнаты, освещал пространство вокруг, колеблясь от тонкого, пронзительного сквозняка — в этой комнате окно было законопачено не столь добротно, и Хагнер, сидящий на полу, был тщательно завернут в два одеяла за неимением на нем прочей одежды. Веревка из багажа Амалии обвивала его сложным переплетением узлов и петель, местами впиваясь в кожу и давя ее до синевы. «Ничего, — возразил он спокойно на высказанные Бруно опасения. — Мне не повредит — это ненадолго. Когда все случится, именно здесь понадобятся самые плотные витки».
Амалия не говорила ничего — во все время этих приготовлений она выполняла и впрямь привычные, судя по всему, действия молча, плотно сжав губы и не глядя по сторонам. Сейчас она сидела поодаль на пустой кровати, сложив на коленях руки, и на сына смотрела с состраданием.
— Как долго еще ждать? — уточнил Курт, когда молчание затянулось, а наличие голого связанного парня на полу стало навевать воспоминания о допросной.
— Минуты, — отозвался Хагнер, с трудом переводя дыхание. — Или того меньше. Мне почему-то кажется, что сегодня это случится раньше.
— Каково это? — чуть слышно спросил Бруно, и тот передернулся — не то от холода, не то при воспоминании о происходящем с ним в последние ночи.
— Больно, — произнес он не сразу. — Смертельно больно. Я не помню, что бывает после, помню лишь то, что происходит вначале. Это — словно кто-то сдирает с тебя кожу, одновременно ломая кости, вспарывая ребра и выворачивая наизнанку. Буквально. В эти мгновения хочется умереть на месте.
— Понимаю, что надо было спросить раньше, — вмешался Курт, — однако лучше поздно, чем никогда: крики будут?
— Нет, — невесело усмехнулся тот. — Вместо горла тогда как будто выкрученная тряпка, а челюсти сводит так, что — кажется, вот-вот выкрошатся зубы. Шума не будет… Я даже думаю, мне было бы куда легче, если б в моменты обращения я мог хотя бы крикнуть, но не могу.
— Да, — согласился Бруно тихо. — Было бы легче.
— Знаете, о чем я еще думал, майстер инквизитор, когда еще только предполагал, воображал себе свой арест и прочее? Что бы там ни измыслили ваши истязатели — все это будут уже мелочи в сравнении с этим. Поднаторел, — хмыкнул он, приподнял голову, и, не увидев ни одной улыбки в ответ, вздохнул. — Да. Не смешно.
— Ты видишь это? — шепнул Бруно уже едва различимо; он не ответил — ответ был не нужен.
Глаза Хагнера, прежде светло-серые, потемнели, и расширившиеся зрачки сейчас отражали свет слабого пламени, точно крохотные зеркальца, напитавшиеся багровым. Едва явившаяся усмешка слетела с его губ, и мгновение тот сидел недвижимо, глядя прямо перед собой и не произнося ни звука.
— Господи… — выдавил он, наконец, вздрогнув, и откинулся к стене, ударившись в нее затылком и зажмурившись. — Почему сегодня так… быстро…
— Началось, — впервые за последние полчаса разомкнула губы Амалия и прерывисто выдохнула, спрятав лицо в ладонях. — Боже мой, почему это происходит именно с ним!
Курт снова промолчал, не зная, чего сейчас хочется больше — отступить назад, подальше от творящегося перед ним существа, или шагнуть вперед, чтобы увидеть подробности никогда прежде не виданного действа.
Хагнер уже не говорил и не произносил вообще ни единого членораздельного звука, биясь в связующих его путах; одеяло сползло с плеч, и явственно можно было различить, что каждая мышца, каждая жилка вытянулись, словно хорошо прилаженная тетива, и по бешеной пульсации вздувшейся вены на шее ясно было, что сердце колотится с неистовой скоростью, на пределе сил человеческих. Пальцы связанных у груди рук скорчились, точно у умирающего, и веревка впилась в кожу до крови, когда он напряг руки, силясь высвободиться.
— Уверена, что выдержит? — спросил Курт, и Амалия, не глядя на него, кивнула, все так же не отнимая ладоней от лица:
— Выдержит. Я все сделала, как надо, я… Помоги нам, Боже, Спаситель наш, ради славы имени Твоего… даруй крепость Твою рабу Твоему, и спаси сына рабы Твоей…
— Смотри, — по-прежнему неслышно выговорил помощник, тронув его за рукав, и Курт все-таки отступил чуть назад.
Глаза Хагнера теперь были открыты и смотрели в потолок — яркие, светло-коричневые, словно свежеспиленный орешник; приподнятый подбородок выдвинулся дальше вместе с верхней челюстью, и от плотно стиснутых зубов послышался отчетливый мерзкий скрип. Плечи раздались вширь, а ребра словно стали въезжать одно в другое, смыкаясь над солнечным сплетением; скрюченные пальцы уже покрылись мелкими бурыми шерстинками, укоротившись вдвое и раздувшись, и настоящие звериные когти вцепились в кожу на груди, сдирая ее клочьями. Сухой хруст суставов и костей слышался в тихой комнате явственно, словно кто-то мял в руках хворост, и неведомая сила переламывала, перемалывала человеческое тело, кроя его по-своему. Кожа на выгнувшейся спине лопалась, в тот же миг зарастая новой, и на глазах, за мгновения, покрываясь все более густой, жесткой шерстью. Лицо уже не было лицом — это была морда зверя, уже вытянулись клыки — те самые, неправдоподобные, похожие на небольшие кинжалы и выпирающие над челюстями, клыки хищника, бродящего по земле до того, как ему подобных уничтожил Потоп. Еще два мгновения тот, кто был когда-то Максом Хагнером, корчился на досках пола, натягивая веревку, и вдруг наступила тишина, в которой было слышно лишь тяжелое, сорванное, частое собачье дыхание.
— Ну, вот и все, — шепнула Амалия обессиленно.
— Около минуты, — отметил Курт. — Он сказал, что сегодня все происходит слишком быстро. Обыкновенно это дольше?
— Да, — безвыразительно отозвалась та, не глядя на него. — И мучительней.
— Ночь полной силы… Выходит, парень взрослеет. Началось все это в период полового созревания, и с возрастом сила крепнет. Все, как говорил Ян.
— Постой, — окликнул его Бруно, смотрящий на связанное существо ошарашенно. — Все это неважно, важно другое. Посмотри на него. Это…
— Я вижу, — оборвал он, все-таки подступив ближе, чтобы получше разглядеть.
Все это он видел в конюшне той, первой ночью — огромные лапы толще его руки, невероятно широкая грудная клетка и узкий таз, глубоко посаженные глаза, сейчас закрытые, жесткая, словно проволока, шерсть, чуть длинней на загривке; да, все это он уже видел. Вот только было одно «но».
— Это не он, — вздохнул Курт, обернувшись к Амалии. — Волк, убивший лошадей и того крестьянина — не твой сын.
Ее глаза округлились, заполнившись растерянностью и непониманием, губы приоткрылись, однако ни ответить, ни спросить что бы то ни было она не успела — внезапно, как-то разом очнувшийся зверь рявкнул, рванувшись с пола и хватанув пастью, и Курт отпрыгнул, едва не споткнувшись на ровных досках пола.
— Ах ты, зараза… — пробормотал он, скрывая запоздалый испуг, и отступил еще на шаг. — Ведь миг назад был в отрубе…
— Что вы такое сказали? — выговорила, наконец, женщина, и он довольно неучтиво отмахнулся:
— Амалия, не сейчас.
— Я объясню, — примирительно предложил помощник, пока Курт, настороженно обходя кругом, снова приближался к зверю. Тот рычал глухо, на одной ноте, напрягшись в держащей его веревке, не пытаясь вырваться, но и не расслабляясь, и следил за его перемещениями одними глазами, не поворачивая головы. — Мы видели того волка, что был в конюшне, — продолжал помощник за его спиной. — Он был таким же — в точности; но он был больше. Намного больше. Почти вполовину. И, поверь, это не почудилось нам от неожиданности или страха — нет; это совершенно точно.
