Никто не произнес ни слова. В стереосистеме Дин Мартин горланил «A Marshmallow World».

— Ну, тебя ведь не привлекает эта идея? — спросила Анна.

— Очень привлекает. Этой осенью я был там несколько раз. Это идеальное место для меня.

— Но как же мама? — спросила Анна.

— Она больше не работает и практически не ходит в кампус.

— Но ей надо быть здесь, — возразила Анна.

— Ничего подобного. Она будет со мной.

— О, пожалуйста! Я прихожу по вечерам, когда ты работаешь допоздна, я ночую у вас, когда ты в отъезде, и Том приезжает на уикэнды когда может, — говорила Анна. — Мы не всегда здесь, но…

— Вот именно, вы не всегда здесь. Вы не знаете, насколько все плохо. Она делает вид, что знает то, чего не знает. Ты думаешь, через год она будет понимать, что мы все еще в Гарварде? Она сейчас, когда мы отходим от дома на три квартала, не может понять, где находится. Мы можем стоять в центре Нью-Йорка, я скажу, что это Гарвард-сквер, и она не заметит разницы.

— Нет, она поймет, — сказал Том. — Не говори так.

— Ладно, пока мы никуда не переезжаем. До сентября еще далеко.

— Не важно, когда это случится, для нее важно быть здесь. Если вы переедете, ей быстро станет хуже, — сказала Анна.

Они говорили о ней, как будто она не сидела в кресле в нескольких футах от них. Они говорили о ней при ней, как будто она была глухая. Они говорили о ней в ее присутствии, не вовлекая ее в разговор, как будто у нее была болезнь Альцгеймера.

— Скорее всего, мне больше никогда не представится возможность занять это место, а они хотят меня получить.

— Я хочу, чтобы она смогла увидеть двойняшек, — сказала Анна.

— Нью-Йорк не так далеко. И нет гарантии, что вы все останетесь в Бостоне.

— Я могу быть там, — сказала Лидия.

Она стояла в дверях между гостиной и кухней. Элис не видела ее до тех пор, пока она не заговорила, и это внезапное появление дочери на заднем плане напугало ее.

— Я подала документы в Нью-Йоркский университет, в Университет Брандейса, в Брауновский и в Йель. Если меня примут в Нью-Йоркский, а вы с мамой будете в Нью-Йорке, я смогу жить с вами и помогать. А если вы останетесь здесь, а я поступлю в Брандейса или в Брауновский, я тоже буду поблизости, — сказала Лидия.

Элис хотела сказать Лидии, что это замечательные университеты. Хотела спросить, какие программы интересуют ее больше всего. Хотела сказать, что гордится ею. Но ее мысли от рождения до вербального воплощения в последнее время продвигались так медленно, как будто, перед тем как появиться на поверхности и быть услышанными, им надо было преодолеть поток густого черного ила. И большинство из них тонуло в пути.

— Это здорово, Лидия! — воскликнул Том.

— Вот так, значит. Ты собираешься жить где-то, как будто у мамы нет Альцгеймера, и нам нечего сказать по этому поводу? — поинтересовалась Анна.

— Я многим жертвую, — сказал Джон.

Он всегда ее любил, и она не мешала ему. Сейчас для нее самым драгоценным было время, которое еще оставалось у них двоих. Она не знала, как долго сможет оставаться собой, но убеждала себя в том, что продержится до творческого отпуска. Последний год вместе с Джоном. Она бы не променяла его ни на что на свете.

Очевидно, он был готов это сделать. Как он мог? Этот вопрос прорвался сквозь черный поток в ее голове и не нашел ответа. Как он мог? Ответ ударил по глазам и сдавил сердце. Один из них должен пожертвовать всем.

— Мам, просыпайся. Она давно спит?

— Уже около восемнадцати часов.

— С ней такое бывало?

— Пару раз.

— Папа, я волнуюсь. Вдруг она вчера приняла слишком много таблеток?

— Нет, я проверял ее пузырьки и дозатор.

Элис слышала, как они разговаривают, понимала суть разговора, но ее это не трогало. С тем же успехом она могла подслушивать, как два незнакомых человека обсуждают женщину, которую она не знает. У нее не было желания просыпаться. Она и не думала, что спит.

— Эли, ты меня слышишь?

— Мам, это я, Лидия, ты можешь проснуться?

Женщина по имени Лидия говорила о том, что хочет вызвать врача. Мужчина, которого звали Папа, говорил, что женщине по имени Эли надо дать еще немного поспать. Они говорили о том, чтобы заказать мексиканскую еду и поужинать дома. Может быть, запах еды разбудит женщину по имени Эли. А потом голоса стихли. Снова стало темно.

Она шла по песчаной тропе в густой лес. За лесом она преодолела несколько американских горок и оказалась на отвесной скале. Подошла к краю и огляделась. Океан внизу сплошь покрыт льдом, берег похоронен под снежными заносами. Перед ней безжизненный, лишенный цвета, невозможно безмолвный мир. Она звала Джона, но голос не был слышен. Она повернулась, чтобы уйти, но тропинка и лес исчезли. Она посмотрела на свои бледные босые ноги. Выбора не было, она приготовилась броситься со скалы.

Она сидела в шезлонге и то и дело погружала ноги в чудесный теплый песок. Наблюдала за Кристиной. Кристина была ее лучшей подружкой в детском саду, ей по-прежнему было пять лет, и она запускала воздушного змея. Розовые и желтые маргаритки на купальнике Кристины, сине-фиолетовые крылья змея в форме бабочки, синева неба, желтое солнце, красный педикюр у нее на ногах — никогда в своей жизни она не видела таких ярких, таких необыкновенных цветов. Она наблюдала за Кристиной, ее переполняли любовь и радость. Но эти чувства она испытывала не к подружке, а к цветам ее купальника и воздушного змея, от этих красок у нее захватывало дух.

Ее сестра Энн и Лидия, обеим около шестнадцати лет, лежали бок о бок на пляжных полотенцах в красно-бело-синюю полоску. Их загорелые тела в одинаковых бикини нежно-розового цвета блестели на солнце. Они тоже были яркими, сверкающими, завораживающими.

— Готова? — спросил Джон.

— Мне немного страшно.

— Сейчас или никогда.

Она встала, и он закрепил на ее теле ремни безопасности от оранжевого, как мандарин, парашюта. Регулировал ремни и щелкал замками, пока она наконец не почувствовала себя комфортно. Потом взял ее за плечи и толкнул против невидимой силы, которая увлекала ее вверх.

— Готова?

— Да.

Он отпустил ее плечи, и она ворвалась в палитру неба. Ее несли крылья ветра, они были то бледно-голубые, то цвета барвинка, то цвета фуксии, то цвета лаванды. Океан внизу переливался бирюзовым, фиолетовым и аквамариновым.

«Бабочка» Кристины вырвалась на свободу и парила рядом с ней. Это была самая совершенная вещь из всех, что она видела в своей жизни, и она желала ее больше всего на свете. Она потянулась, чтобы ухватить веревку змея, но внезапный порыв ветра развернул ее вокруг своей оси. Она смотрела и не видела ничего, кроме оранжевого, как закат, купола парашюта. И тогда она впервые поняла, что не управляет собственным полетом. Она посмотрела вниз, на землю, на подрагивающие пятнышки, которые были ее самыми близкими людьми. Она не знала, принесет ли ее этот прекрасный живой ветер обратно к семье.

Лидия, свернувшись калачиком, лежала рядом с ней поверх одеяла. Жалюзи были подняты, и комнату наполнял приглушенный дневной свет.

— Я сплю? — спросила Элис.

— Нет, ты проснулась.

— Как долго я спала.

— Теперь уже два дня.

— О нет, прости меня.

— Все нормально, мама. Так хорошо снова услышать твой голос. Как ты думаешь, ты приняла слишком много таблеток?