— Знаешь, Рут, нам надо все-таки попробовать понять, что случилось у нас на днях.

Тон я сделала очень мирным, и Рут отреагировала хорошо. Мигом сказала, что это очень глупо, когда три человека ссорятся по таким пустякам. Вспомнила другие наши размолвки, и мы с ней немножко над ними посмеялись. Но мне не хотелось, чтобы Рут все свела к этому, и я сказала ей тоном по-прежнему таким дружеским, как только возможно:

— Рут, у меня вот бывает чувство после того, как вы стали парой, что вы иногда кое-что не так хорошо видите, как оно видно со стороны. Иногда, не часто.

Она кивнула.

— Да, это так, пожалуй.

— Я совершенно не хочу вмешиваться. Но последнее время мне порой кажется, что Томми здорово расстроен. Ну… из-за чего-то, что ты говоришь или делаешь.

Я боялась, что Рут рассердится, но она со вздохом кивнула.

— Похоже, ты права, — сказала она, помолчав. — Я и сама про это много думаю.

— Тогда, может, я зря с этим вылезла. Должна была знать, что ты и так все видишь. В общем-то, это не мое дело.

— Нет, Кэти, и твое тоже. Ты наша, ты одна из нас, как это — не твое дело? Ты права, нехорошо у нас получилось. Я ведь понимаю, о чем ты. О том разговоре насчет его животных. Нехорошо вышло. Я перед ним уже повинилась.

— Я рада, что вы поговорили. Я про это не знала.

Рут между тем отколупывала от скамьи заплесневелые щепки и какое-то время, казалось, была полностью поглощена этим занятием. Потом сказала:

— Нет, Кэти, это правильно, что мы начали говорить про Томми. Я тут кое-что хотела тебе сказать, но не знала, как подступиться. Только пообещай, что не рассердишься.

Я посмотрела на нее.

— Постараюсь, если это не насчет футболок опять.

— Нет, серьезно. Пообещай, что не будешь сердиться. Потому что я должна тебе это сказать. Не простила бы себе, если бы долго с этим тянула.

— Ладно, говори.

— Кэти, я не один день уже об этом думаю. Ты не дура и наверняка понимаешь, что мы с Томми, может быть, не вечно будем вместе. Это не трагедия. Сначала нам было хорошо друг с другом. Будет ли так всегда — неизвестно. И теперь вот все эти разговоры насчет отсрочек для пар, которые докажут, что они, ну, настоящие. Так вот, Кэти, я что хочу тебе сказать. Совершенно естественно, что ты когда-нибудь можешь задуматься: если Томми и Рут, предположим, вдруг решат расстаться — что тогда будет? Мы ничего такого не решили, пойми меня правильно. Но задаться по крайней мере таким вопросом — это было бы с твоей стороны вполне нормально. И понимаешь, Кэти, тебе надо отдавать себе отчет: Томми так на тебя не смотрит. Он очень, очень хорошо к тебе относится, по-настоящему тебя уважает. Но я знаю, что он не видит тебя в качестве — ну, своей девушки. Кроме того… — Рут помолчала, потом вздохнула. — В общем, ты ведь знаешь Томми. Он страшно разборчивый иногда бывает.

Я уставилась на нее.

— Что ты имеешь в виду?

— Я думала, ты поймешь, что я имею в виду. Томми не нравятся девушки, которые… которые, ну, водились и с тем парнем, и с этим. Просто, знаешь, вкусы такие у человека. Прости меня, Кэти, но было бы, наверно, нехорошо это от тебя скрывать.

Я поразмыслила, потом сказала:

— Всегда полезно знать такие вещи.

Рут дотронулась до моей руки.

— Я так и думала, что ты правильно воспримешь. Только помни, учти: он очень высоко тебя ценит. Точно тебе говорю.

Мне хотелось поменять тему, но в голове была пустота. Рут, похоже, это уловила: она потянулась, издала что-то вроде зевка и сказала:

— Вот научусь если водить машину — свожу и тебя, и Томми куда-нибудь в дикое место. В Дартмур, скажем. Мы трое, может, еще Лора и Ханна. Хотелось бы увидеть болота и всякое такое.

Несколько минут мы проговорили о том, чем можно было бы заняться в такой поездке, если бы она состоялась. Я спросила, где бы мы ночевали, и Рут ответила, что можно взять напрокат большую палатку. Я сказала, что в таких местах бывают очень жестокие ветры и ночью палатку вполне может сдуть. Все это говорилось не слишком всерьез. Но тут я вспомнила, что в Хейлшеме, когда мы еще были в младших классах, у нас однажды был пикник у пруда с мисс Джеральдиной. Джеймса Б. послали в главный корпус за пирогом, который мы вместе испекли, но, пока он его нес, сильный порыв ветра сорвал верхний слой бисквита и рассыпал по листьям ревеня. Рут сказала, что, кажется, припоминает, но очень смутно, и я, чтобы подстегнуть ее память, заметила:

— У него были потом неприятности — ведь это доказывало, что он шел через заросли ревеня.

Вот тогда-то Рут посмотрела на меня и спросила:

— Ну и что? Что он этим нарушил?

Все дело было в том, как она это произнесла, — тоном вдруг настолько фальшивым, что даже посторонний, окажись он там, это почувствовал бы. Я вздохнула с раздражением:

— Рут, перестань валять дурака! Забыть про это ты никак не могла. Ты знаешь, что этим путем нам запрещали ходить.

Может быть, у меня вышло и резковато. Рут, так или иначе, упорствовала — продолжала прикидываться, что ничего не помнит, и я раздражалась все сильней. Тут-то она и сказала:

— Какое, не пойму, это имеет значение? При чем тут вообще заросли ревеня? Давай рассказывай дальше, не отвлекайся.

После этого мы, насколько помню, продолжали разговор более или менее дружески и вскоре уже шли в сумерках вниз по тропинке обратно в Коттеджи. Но атмосфера так полностью и не разрядилась, и расстались мы у Черного амбара без обычных наших легких прикосновений к рукам и плечам.

Вскоре после этого я приняла решение и, приняв, уже не колебалась. Просто встала однажды утром и сказала Кефферсу, что хочу отправиться на курсы помощников. Все это было на удивление просто. Он шел через двор с куском трубы в своих покрытых грязью сапогах и что-то ворчал себе под нос. Я подошла к нему, сказала, и он посмотрел на меня таким же взглядом, как если бы я стала докучать ему по поводу, скажем, дров. Потом пробормотал что-то в том смысле, чтобы я пришла во второй половине дня заполнить бумаги. Только и всего.

Дело, конечно, заняло еще какое-то время, но процесс был запущен, и внезапно я стала смотреть на все — на Коттеджи, на их обитателей — другими глазами. Я была теперь одной из отъезжающих, и вскоре об этом уже знали все. Может быть, Рут предполагала, что мы будем долгие часы проводить в разговорах о моем будущем; может быть, она считала, что от ее мнения будет зависеть, передумаю я или нет. Но я держалась от нее, как и от Томми, на некотором отдалении. По-настоящему мы в Коттеджах так больше ни разу и не поговорили, и я сама не заметила, как настало время прощаться.

В целом работа помощницы очень хорошо мне подошла. Можно даже сказать — выявила лучшее, что во мне есть. Бывает, что человек просто-напросто к ней не приспособлен, и для него все это становится колоссальным испытанием. Первое время может справляться и неплохо, но потом многие часы, проведенные около боли и удрученности, начинают сказываться. И рано или поздно наступает момент, когда один из твоих доноров не выкарабкивается, хотя, предположим, это всего-навсего вторая выемка и никто не ждал осложнений. Когда донор вот так, ни с того ни с сего, завершает, тебя не очень-то может утешить ни то, что говорит тебе потом медперсонал, ни письмо, где сказано, что ты, несомненно, сделал все возможное и они ценят твою добросовестность. Какое-то время (по меньшей мере) ты деморализован. Некоторые довольно быстро учатся с этим справляться. Но другие — Лора, к примеру, — так и не могут научиться.

Потом еще одиночество. Ты растешь вместе со всеми, в густой массе, ничего другого не знаешь — и вдруг становишься помощником. Час за часом сидишь за рулем сам по себе, ездишь по стране от центра к центру, от больницы к больнице, ночуешь в мотелях, о заботах своих поговорить не с кем, посмеяться не с кем. Изредка можешь случайно наткнуться на донора или помощника, знакомого по прошлым годам, но времени на разговор обычно очень мало. Ты вечно спешишь, а если даже и нет — слишком вымотан для нормальной беседы. И вскоре многочасовая работа, разъезды, сон урывками — все это проникает в тебя, становится частью тебя, и это видно каждому по твоей осанке, по глазам, по походке, по манере говорить.