— Бастейбл? А я Барри. Хотите выпить? — Он протянул мне бутылку, а затем, словно вспомнив о приличиях, предложил и стакан.

Я улыбнулся.

— Спасибо, но я не пью в такую рань. Моя койка верхняя?

— Боюсь, что да. Конечно, это не совсем то, к чему вы привыкли на «Лох-Итайве», однако…

— Сойдет.

— Форму найдете вон в том шкафу. К счастью, у Марло была примерно ваша фигура Вещи кладите туда же… Я наслышан о вашей потасовке. Вы молодчина. А это проклятое корыто буквально набито недотепами… Порядки тут не очень строгие, но вкалываем до седьмого пота. Зато шкипер — один из лучших.

— Мне он понравился, — заметил я, складывая вещи в шкаф и доставая оттуда измятую форму.

— Один из лучших… — повторил Барри, натягивая брюки и свитер. Допив джин, он заботливо убрал бутылку и стакан. — Ну, кажется, это шаги пассажиров. Встретимся на мостике, когда взлетим.

Он открыл дверь, и я мельком увидел спину одного из пассажиров, входящих в каюту напротив. Женщина. В тяжелом дорожном плаще черного цвета. Вообще-то странно, что Корженевский взял пассажиров — он, как мне показалось, недолюбливает «сухопутных крыс». Но, очевидно, экипаж «Скитальца» не прочь зарабатывать сверх тарифа грузовых перевозок. Жить-то надо.

Через несколько минут я присоединился к капитану и Барри. Первый и второй рулевые уже стояли за штурвалами; в своей тесной клетушке, дожидаясь от диспетчера разрешения на взлет, скрючился связист. Я посмотрел в иллюминатор. Рядом со всеми этими прекрасными кораблями наш «Скиталец» выглядел таким маленьким и жалким, что мне захотелось скорее покинуть кройдонский аэропарк.

Корженевский взял трубку телефона.

— Капитан — мотористам. Полная готовность.

Секундой позже я услышал рокот разогревающихся дизелей. По беспроволочному телефону пришло разрешение с пункта наземного контроля — мы могли взлетать. Капитан перешел на нос, откуда были видны сходни и основной швартовочный канат. Барри занял его место возле телефона. Из люка, ведущего в трюм, показались голова и плечи боцмана.

— Поднять сходни, — скомандовал капитан.

Наклонившись, боцман передал его приказ кому-то внизу. Послышались стук, лязгание, крики.

Спустя несколько секунд боцман доложил:

— Сэр, корабль к отлету готов.

— Отчаливаем. — Капитан расправил плечи и, зажав сигарету в зубах, сунул руки в карманы.

— Внизу, отчаливаем, — сказал Барри в трубку.

Последовал толчок, и корабль отошел от мачты.

— Отдать швартовы.

— Внизу, отдать швартовы.

Упали канаты; мы повисли в воздухе.

— Полный назад.

— Дизели — полный назад, — щелкнув переключателем, приказал Барри мотористам во внешних гондолах. Корабль вздрогнул и закачался, удаляясь от мачты.

— Рулевой—два, двести пятьдесят футов, — сказал капитан, не отворачиваясь от огромного лобового окна.

— Двести пятьдесят, сэр. — Рулевой повернул большой металлический штурвал, управляющий хвостовыми рулями. Немного задрав нос, «Скиталец» поплыл в синеву.

В первый момент меня кольнуло чувство потери — ведь я покидал все то, к чему мало-мальски привык в этом мире семидесятых годов… Но впереди меня, вероятно, ждали еще более удивительные открытия. Я ощущал себя мореплавателем времен королевы Элизабет, отправляющимся на поиски новых земель.

Кройдонский аэропарк остался позади; мы плыли над полями Кента к побережью со скоростью почти пятьдесят миль в час, постепенно набирая высоту в тысячу футов. Корабль на удивление легко слушался рулей, и я понял, что не умею судить о воздушных кораблях с первого взгляда. Каким бы примитивным ни было управление «Скитальца», он ровно и невозмутимо, с некоторой, я бы даже сказал, величавостью вершил свой небесный путь. Барри, которого я поначалу принял за никчемного пропойцу, на деле оказался отличным офицером; впоследствии я узнал, что напивается он только на земле.

Весь первый день и всю ночь пассажиры не покидали каюты. Это было странно, но я не удивлялся. Может быть, они страдали от воздушной болезни или не желали слоняться по палубам. В конце концов, ни прогулочной палубы, ни кинематографа на «Скитальце» не было. Захоти пассажир поглазеть на что-нибудь, кроме ящиков в темном грузовом отделении, ему пришлось бы выйти на внешние переходы и крепко держаться за леера, ежесекундно рискуя сорваться под напором ветра.

На борту не было ни навигатора, ни офицера метеослужбы — их обязанности распределялись между шкипером, Барри и мной. Я надеялся, что коллеги-офицеры не примут мою сдержанную манеру поведения за высокомерие. Возложенные на меня обязанности я выполнял охотно, может быть, несколько неуклюже, но страстно желая показать Корженевскому, что стараюсь. Думаю, шкипер, Барри, да и весь экипаж понимали это, и я постепенно втянулся. Некоторое время спустя, когда мы проплывали над сверкающей голубизной водной гладью Средиземного моря, направляясь в Иерусалим, наш первый пункт назначения, я начал чувствовать машину. Она была проста в управлении, но повиновалась командам с… могу назвать это грацией. Обращайся с ней уважительно, и она сделает все, что ни попросишь. Это покажется глупой сентиментальностью, однако существовала взаимная привязанность, этакое дружелюбие как со стороны экипажа, так и со стороны судна.

Пассажиров я так и не видел. Они даже не выходили в крохотную кают-компанию за камбузом, где обедали офицеры, а ели в своей каюте. Складывалось впечатление, что пассажиры стараются не попадаться на глаза — разве что Корженевский и Барри заходили к ним время от времени.

Перед нашим прибытием в Иерусалим, когда я нес вахту с шести до восьми вечера, сверяя курс по навигационной карте, на мостике появился связист и, помявшись, завел со мной разговор:

— Бастейбл, что вы думаете о наших пассажирах?

Я пожал плечами.

— Ничего не думаю, Джонсон. Я видел только одного, и то мельком. Женщину.

— Старик говорит, они беженцы, — сказал Джонсон. — Направляются в Бруней.

— Может быть. Бруней — не самая спокойная страна. Я слышал, там пошаливают бандиты.

— Точнее, террористы. Они прекрасно организованы, а поддерживают их немцы и японцы. Не иначе, зарятся на наши колонии.

— Но ведь существуют международные соглашения. Нет, вряд ли они решаться их нарушить.

— Знаете, Бастейбл, — рассмеялся Джонсон, — вы еще зеленый новичок. Весь Восток лихорадит. Национализм, старина! Индия, Китай, Северо-Восточная Азия… Народ волнуется. — Джонсон был из тех пессимистов, которые со смаком обсуждают подобные вещи. Я слушал его недоверчиво. — Ничего странного, если эти пассажиры окажутся соотечественниками нашего старика. Политизгнанниками. Или даже русскими анархистами… А что?

Я расхохотался.

— Полноте, Джонсон. Шкипер не полезет в эти дела.

Связист укоризненно покачал головой.

— Ах, дорогой мой Бастейбл! Ничего-то вы не понимаете. Ну, извините, если помешал.

Когда он покинул мостик, я улыбнулся и забыл его слова. Очевидно, это была шутка, розыгрыш — из тех, что частенько устраивают с новичками на любом корабле… Однако пассажиры, по-видимому, и в самом деле не собирались выходить из каюты.

На следующее утро мы прибыли в Иерусалим, и я переоделся в робу, чтобы осмотреть груз. В основном, он состоял из ящиков с сельскохозяйственным оборудованием, предназначавшимся для евреев, которые иммигрировали в Палестину. В трюме было сухо и жарко; грузчики ругались из-за двух ящиков, значащихся в документах, но почему-то не оказавшихся на месте.

Я послал за Корженевским, поскольку в момент погрузки меня на борту еще не было. Ожидая капитана, я купил у мальчика английскую газету и бегло просмотрел ее. Единственной заслуживающей внимания новостью был недавний взрыв бомбы в доме сэра Джорджа Брауна — одного из ведущих политических деятелей. К счастью, сэр Джордж в момент взрыва отсутствовал — пострадал, до и то не сильно, только один слуга. Но все газеты, ясное дело, исходили ненавистью, поскольку на стене дома появилась надпись: «СВОБОДУ КОЛОНИЯМ» — разумеется, работа каких-то фанатиков. Неужели еще находятся сумасшедшие, которые считают действенными такие методы борьбы? Газета напечатала фотографии шести—семи подозреваемых в этом покушении, среди них — небезызвестного графа Рудольфе Гевары, который давным-давно был выдворен со своей родины, Португалии. До этого взрыва все полагали, что он скрывается в Германии. Никто не мог понять, почему дворянин пошел против своего сословия, почему попрал прививаемые ему с детства идеалы.