– Дигби весь вечер во вторник и ночь на среду проторчал в каталажке, я звонил в от­деление, узнал. Все чистая правда. И мало того, он еще был пьян. Без притворства.

– Как удобно для него получилось.

– Иметь алиби всегда удобно, мистер Дал­глиш. Но бывают такие алиби, за опровер­жение которых, на мой взгляд, нет смысла браться, например, это. Более того, если он сейчас не прикидывался, он ведь думает, что орудие убийства – нож. И что Сетон умер вечером в среду. А Морис не мог находиться живой в этом доме в среду, когда Дигби при­ехал с Элизабет Марли. Это еще не значит, что его тело не могло здесь быть. Но я не представляю себе Дигби в роли рубщика мяса и не представляю себе, зачем ему было рубить. Даже если он обнаружил в доме труп и потерял голову от страха, человек его скла­да просто оглоушит себя спиртом и рванет обратно в Лондон, но не станет устраивать эдакую шараду. А он свалился в канаву на Лоустофтском шоссе, не на Лондонском. И вообще, откуда ему было знать про ту бле­стящую идею, что мисс Кэлтроп подкинула Морису?

– Ему могла рассказать Элизабет Марли, когда они ехали сюда.

– Зачем бы она стала рассказывать такие вещи Дигби Сетону? Неподходящая тема для разговора в дороге. Ну ладно. Допустим, она знала. И допустим, рассказала Дигби, или еще каким-то образом ему это стало извест­но. Он входит в дом и видит мертвое тело брата. И тут же принимает решение инсце­нировать загадочную картинку, как в насто­ящем детективном боевике, отрубает у Мо­риса руки и отправляет его в плаванье по морю. Но для чего? И чем он рубил? Я же видел тело и ручаюсь, что руки отрублены, не отрезаны, не отпилены, а именно отруб­лены. Вот вам и кухонный нож. Топор Сето­на благополучно лежит в кладовке. А топор вашей тети – если это он служил орудием – был выкраден три месяца назад.

– Значит, Дигби Сетон исключается. А ос­тальные?

– У нас было время только на предвари­тельную проверку. Сегодня после обеда буду снимать с них формальные показания. Но похоже, у них у всех есть какое-то алиби на время смерти Сетона. У всех, кроме мисс Далглиш: оно и понятно, когда человек ве­дет такой замкнутый образ жизни.

Не произошло никакой перемены в моно­тонном, невыразительном голосе инспектора. И сумрачный его взгляд остался по-прежне­му устремлен в морскую даль. Но Далглиш все понял. Так вот, значит, зачем его пригла­сили в «Сетон-хаус». И вот почему инспек­тор Реклесс неожиданно оказал ему такое доверие. Он представил себе ход мыслей Реклесса. Пожилая незамужняя женщина, живет одна, ни с кем почти не знается. Где она находилась в момент смерти Сетона и в среду, когда его тело было спущено в море, никто показать не может. Возле ее дома, по­чти по ее участку, проходит спуск на пляж. Где оставлена вытащенная на берег лодка «Чомга», она знала. Женщина крепкая, под­вижная, не горожанка, без малого шести футов ростом, привыкла к далеким прогул­кам, не боится темноты.

Правда, тут не видно мотива. Ну и что из того? Хотя Далглиш и сказал ей сегодня ут­ром, что мотив интересует следователя в пер­вую голову, но на самом деле это вовсе не главное. Уж он-то знает: если логично разоб­раться «где?», «когда?» и «как?», то неизбежно придешь и к ответу на вопрос «почему?», ко­торый сам по себе дает для следствия ничтож­но мало. Как говорил учитель и шеф Далгли­ша, любовь, страсть, ненависть и корысть – вот и все возможные мотивы убийства. Схе­матически это верно. Но в реальной жизни сколько людей, столько мотивов. Сейчас, по­нимал Далглиш, Реклесс уже перебирает в своей отравленной памяти все аналогичные случаи, когда ростки подозрительности, одиночества и иррациональной неприязни вдруг расцветали пышным цветом насилия и смерти.

Внезапно Далглиша разобрала злость, та­кая сильная, что на несколько секунд пара­лизовала речь и даже мысль. Окатила вол­ной тошноты и отхлынула, оставив его бледным, беспомощным и дрожащим от от­вращения к самому себе. Слава Богу, что со злости он на минуту онемел и не успел дать волю глупому сарказму и негодованию, не произнес напыщенно, что, мол, его тетка, разумеется, будет давать показания только в присутствии адвоката. Не нужен ей адво­кат. У нее же есть он. Однако! Отдохнул, на­зывается.

Послышался скрип колес – из стеклянной двери на террасу выкатила в инвалидном кресле Сильвия Кедж и подъехала туда, где сидели они. Она ничего не говорила, а толь­ко безотрывно смотрела на подъездную ал­лею. Проследив за ее взглядом, они увидели, что с шоссе к дому сворачивает почтовый фургон, маленький и яркий, как игрушка.

– Почта, – хрипло произнесла она.

Руки ее, заметил Далглиш, сжимали поруч­ни кресла с такой силой, что побелели суста­вы. А когда фургон подъехал и затормозил перед террасой, она вытянулась и замерла, полупривстав в кресле. Среди тишины, насту­пившей, когда выключили мотор, стало слышно ее возбужденное дыхание.

Почтальон хлопнул дверцей и с бодрым приветственным возгласом подошел к ним. Девушка не отозвалась на приветствие. По­чтальон отвел недоуменный взгляд от ее за­стывшего лица, посмотрел на неподвижных мужчин и протянул почту Реклессу. Инспек­тор принял коричневый конверт большого формата с машинописным адресом.

– Еще один такой же, как вчера, я ей пере­дал, сэр, – пояснил почтальон, кивая на Сильвию. Но так и не дождавшись ни от кого ответа, отошел, пятясь и желая всем добро­го утра.

Реклесс проговорил, обращаясь к Далгли­шу:

– Адресовано Морису Сетону, эсквайру. Опущено либо поздно вечером в среду, либо рано утром в четверг, в Ипсвиче, штемпель вчерашний, дневной.

Он держал письмо осторожно, за один угол, по-видимому, заботясь о том, чтобы не оставить лишних отпечатков. Ловко надор­вал большим пальцем конверт. И вынул лист бумаги, покрытый машинописью через два интервала.

Реклесс принялся читать вслух:

– «В виду суффолкского побережья дрей­фовала небольшая парусная лодка, на дне ее лежал труп с отсеченными кистями рук. Покойник был мужчина средних лет, малень­кий, молодцеватый, обряженный в элегант­ный темный костюм в белую полоску, так же безупречно сидящий на мертвом, как преж­де сидел на живом…»

Сильвия Кедж протянула руку:

– Дайте посмотреть.

Реклесс, поколебавшись, поднес листок к ее лицу.

– Это он написал, – сдавленным голосом проговорила Сильвия. – Он. И машинка его.

– Возможно, – сказал Реклесс. – Но не он отправил. Даже если письмо опущено вече­ром в среду, этого не мог сделать он, так как был к тому времени мертв.

Но она закричала:

– Это он печатал! Говорю вам, я его рабо­ту знаю. Печатал он! А ведь у него нет рук!

И зашлась в приступе истерического хо­хота. Хохот громким эхом отдался на мысу, спугнул стаю чаек, они вдруг сорвались с берегового обрыва и закружились белым вихрем, тревожно крича.

Реклесс равнодушно смотрел на выгнутое тело и разинутый рот Сильвии, не делая ни малейшей попытки как-то ее успокоить, привести в чувство. В стеклянных дверях вдруг появился Дигби Сетон, нелепая серая повязка подчеркивала бледность его лица.

– Черт, в чем дело?..

Реклесс посмотрел на него без всякого выражения и ответил своим ровным туск­лым голосом:

– Мы получили письмо от вашего брата, мистер Сетон. Правда, как чудесно?

Утихомирить Сильвию Кедж удалось далеко не сразу. Истерика была настоящая, без притворства. Но Далглиша удивляло, почему она так расстроена. Изо всех обитателей Монксмира всерьез потря­сена и подавлена смертью Мориса Сетона была одна мисс Кедж. И ее нервный срыв не вызывал подозрений. Она и выглядела, и держалась так, как будто едва-едва владела собой – и вот сорвалась. Но потом опять с усилием взяла себя в руки и наконец опра­вилась настолько, что можно было везти ее домой. Сопровождал ее Кортни, которого совершенно покорило ее осунувшееся лицо и страдальческие глаза, – он покатил ее ин­валидное кресло вниз по Кожевенному про­улку трепетно, как молодая мать, являющая враждебному миру свое хрупкое новорож­денное чадо. Далглиш вздохнул с облегчением. Он убедился, что присутствие Сильвии Кедж ему в тягость, и стыдился своего чув­ства, понимая, что это нехорошо с его сто­роны и ничем не оправдано. Она отталки­вала его физически. Для соседей Сильвия была средством удовлетворить свой ин­стинкт сострадания без особых затрат и зная при этом, что им вернется сторицей. Ее, как нередко бывает с убогими в обществе, одно­временно и баловали, и эксплуатировали. А вот интересно, что она-то обо всех них ду­мает? Далглиш корил себя, что не испыты­вает к ней должной жалости, но он не мог без неприятного ощущения наблюдать, как она ловко пользуется своей немощью. Хотя это же ее единственное оружие! И, презирая молодого сержанта за наивность и мягкосер­дечие, а себя – за бесчувственность, Далглиш отправился в «Пентландс» обедать. Обратно он шел по грунтовке. Так было дольше и ме­нее живописно, но Далглиш очень не любил возвращаться по своим же следам. Путь ле­жал мимо жилища Джастина Брайса. И ког­да он поравнялся с его домом, на втором эта­же открылось окно, хозяин высунул голову на длинной шее и позвал: