– Только умоляю, Оливер, не надо гово­рить мне о профессиональном мастерстве. Когда напишете что-нибудь, в чем будет хоть малая искра творческого начала и ориги­нальности, тогда и поговорим на эту тему. К вам, Джастин, это тоже относится.

– А как же мой роман? – обиделся Брайс. Селия с состраданием взглянула на него и тяжело вздохнула. О романе Брайса она явно предпочитала не высказываться. Даллиш сообразил, о чем идет речь: имелось в виду давнее и весьма скромное по объему сочинение, отличавшееся изысканной чув­ствительностью и хорошо встреченное кри­тикой; на повторное свершение подобного рода энергии у него уже не хватило.

Элиза Марли засмеялась:

– А-а, та самая книжонка, про которую писали, что в ней чувства и действия на сред­ний рассказ? Да это, собственно, и был не более чем рассказ. Подумаешь – даже я мог­ла бы расчувствоваться на сто пятьдесят страниц.

Далглиш не стал ждать, пока Брайс разра­зится воплями протеста. Спор превращался в литературную перебранку. Адам давно знал эту писательскую склонность, но уча­ствовать в сражении ему не хотелось. А сле­дующим этапом непременно будет обраще­ние к нему как к арбитру. Затем спорщики рьяно возьмутся за безжалостный разбор его собственных стихов. Конечно, привычная перепалка отвлекала присутствующих от мыслей об убийстве, но все же это был не самый лучший способ скоротать вечер.

Далглиш открыл дверь, чтобы впустить тетушку, принесшую из кухни поднос с ко­фейником, и, воспользовавшись случаем, выскользнул из гостиной. Бросать тетю в подобной ситуации было не очень красиво, но Адам знал, что она менее, чем он, чувстви­тельна к колкостям гостей.

В его комнате, надежно отделенной ка­менным полом и дубовыми досками от го­лосов спорщиков, было мирно и очень тихо. Далглиш открыл задвижку на окне, выходя­щем в сторону моря, и с трудом, обеими ру­ками распахнул створки – так сильно дул ветер. В комнату ворвался вихрь, зашелестел складками покрывала на кровати, смел со стола бумаги, быстро, словно невидимой рукой, перелистал страницы томика Джейн Остен на тумбочке. Адам, чуть не задохнув­шись, прижался грудью к подоконнику, с облегчением подставил лицо холодным брызгав и сразу же ощутил на губах привкус соли.

Когда он вновь закрыл окно, тишина ста­ла еще более всеобъемлющей. Рев прибоя превратился в приглушенный стон, который доносился откуда-то издалека, с неведомого берега.

Было холодно. Далглиш накинул на пле­чи халат и включил электрообогреватель. Потом подобрал разбросанные ветром бу­маги, с преувеличенной заботливостью жил их в ровную стопку и положил на ма­ленький письменный стол. Белые прямоу­гольные листы, казалось, взирали на Адама с укором, и он вспомнил, что так и не напи­сал Деборе. Не то что бы он ленился или был так уж сильно занят расследованием. Далг­лиш прекрасно понимая, в чем тут дело. Он просто трусил. Боялся еще больше связать себя, пока не принял окончательного реше­ния. А оно казалось сегодня столь же дале­ким, как в день приезда в Монксмир. Когда Адам прощался с Деборой, он не сомневал­ся. – она понимает значение этой поездки для них обоих; знает, что он сбегает из Лондона не просто отдохнуть после треволнений предыдущего расследования. Иначе Дебора не отпустила бы его в Монксмир одного – не так уж занята она была своей работой. Но Адам не позвал ее с собой, и она ничего не сказала. Только на прощание произнесла: «Будешь в Блайборо – вспомни меня». Она училась там в школе, хорошо знала и люби­ла Суффолк. Далглиш вспоминал о ней. И не только в Блайборо. Ему вдруг очень захоте­лось ее увидеть. Так сильно захотелось, что все опасения и соображения отошли на зад­ний план. Увидеть ее лицо, услышать ее го­лос, а все остальное – страхи, недоверие к себе – несущественно и нереально, как жуть ночного кошмара в лучах утреннего солн­ца. Хорошо было бы поговорить с Деборой по телефону, но аппарат находился внизу, в гостиной. Далглиш; включил настольную лампу, сел и отвернул колпачок авторучки. Слова, как это иногда с ним случалось, при­шли без всякого усилия, сами. Адам записал их, почти не думая, даже не спрашивая себя, насколько он сейчас искренен.

«Будешь в Блайборо, вспомни меня», –

Ты сказала, как если бы было

В мире средство надежнее силы,

Что к тебе привязала меня.

Околдован мой разум тобой,

Снова жаждет он в месте священном

Вспомнить лик, без того незабвенный, –

Ищет он новой встречи с тобой.

И в Блайборо, и где угодно

Не быть душе моей свободной.

«Это метафизическое сочинение, как большинство малозначительных стихов, написано с задней мыслью. И ты знаешь, с какой именно. Не стану утверждать, будто хотел бы, чтобы ты была здесь, со мной. Но я определенно хотел бы быть там, с тобой. Тут витает дух смерти и дух мерзости. Не знаю, какой из них хуже. Если только позволит Гос­подь и суффолкская полиция, вечером в пят­ницу буду в Лондоне. Был бы рад, если в это время ты оказалась бы в Куинхайте».

Очевидно, письмо заняло больше време­ни, чем казалось Далглишу. Тетя постучала в дверь и сказала:

– Адам, гости уходят. Ты не хочешь с ними попрощаться?

Далглиш спустился вниз вместе с ней. Го­сти и в самом деле были уже у дверей. Адам с удивлением заметил, что на часах двадцать минут двенадцатого. На его возвращение никто не обратил внимания, как прежде никто не заметил его исчезновения. Огонь в камине погас, оставив кучку белого пепла. Брайс как раз помогал Селии Кэлтроп надеть пальто.

– Ах, как некрасиво было с нашей сторо­ны засиживаться допоздна, – сказала та. – А ведь мне так рано вставать. Вечером позво­нила Сильвия из «Сетон-хауса» и попросила отвезти ее с утра в гостиницу к Реклессу. Она хочет сообщить ему нечто очень важное.

Лэтем, уже стоявший на пороге, обернулся.

– Что она имеет в виду?

– Откуда мне знать, дорогой Оливер? – пожала плечами мисс Кэлтроп. – Она намек­нула, что ей известны какие-то обстоятель­ства, связанные с Дигби. Скорее всего, бед­няжка Сильвия просто выдумывает, вы ведь ее знаете. Но разве я могла ей отказать?

– И она даже не пояснила, в чем дело? – настаивал Лэтем.

– Нет. А мне не хотелось доставлять ей удовольствие расспросами. Впрочем, силь­но торопиться утром я, пожалуй, не буду. Если буря не стихнет, вряд ли мне удастся ночью выспаться.

Лэтем явно хотел еще о чем-то спросить Селию, но она уже вышла. Тогда он рассеян­но попрощался с хозяйкой и последовал за остальными. Вскоре до слуха Далглиша до­несся приглушенный стук захлопываемых дверец и шум автомобильных моторов.

Далглиша разбудил вой ветра. Часы в гостиной как раз отзвони­ли трижды, и первой мыслью было: как странно, что такой нежный и ненавязчивый звук способен прорваться сквозь какофо­нию ненастья. Адам лежал и слушал. Сон по­немногу уходил, ему на смену пришло сна­чала неопределенно приятное ощущение, потом легкое возбуждение. Далглиш любил эти монксмирские штормы. Удовольствие было знакомым и понятным: привкус опас­ности, иллюзия парения над хаосом и без­дной, контраст между уютом постели и не­истовством ночи. Адам не испытывал ни малейшей тревоги. «Пентландс» уже четыре­ста лет выдерживал натиск суффолкских ветров. Не рухнет он и сегодня. За минувшие годы Далглишу не раз приходилось слышать те же звуки. Четыреста лет люди лежали не­настными ночами под этим кровом и при­слушивались к реву моря. Один шторм по­хож на другой; описать их можно лишь при помощи избитых клише.

Адам лежал и слушал, как ветер бешеным зверем бьется о стены, как неумолчно роко­чет прибой, как монотонно шелестит дождь, как в редкие минуты затишья с крыши на подоконник осыпается мелкая галька. Без двадцати четыре шторм, казалось, вдруг уго­монился. В какой-то момент стало так тихо, что Далглиш слышал собственное дыхание. Вскоре он задремал.

Проснулся он от порыва ветра столь сви­репого, что дом весь содрогнулся. Море заг­рохотало так яростно, словно намеревалось обрушить свои валы прямо на крышу «Пен-тландса». Ничего подобного Далглишу преж­де слышать не приходилось, даже в Монкс-мире. Спать при подобном грохоте было невозможно. Адама охватило неудержимое желание встать и одеться.