– Кто это, Адам? – раздался из-за спины Далглиша спокойный тетушкин голос.

– Дигби Сетон. Не входи. Помочь ему мы ничем не сможем. Он мертв по меньшей мере часов двенадцать. Судя по тому, как он мучился, бедолаге подсыпали что-то очень едкое.

Тетушка вздохнула и пробормотала что-то невнятное. Потом спросила:

– Мне сходить за инспектором Реклессом? Или будет лучше, если я останусь здесь?

– Иди лучше ты. Я останусь. Очевидно, он сэкономил бы десять, а то и пятнадцать минут, если б отправился за инспектором сам, но Дигби Сетона, так или иначе, уже не воскресить, а оставлять тетю одну в этой зловонной обители смерти Далглишу не хотелось. К тому же шаг у тетушки твердый и скорый – не так уж много времени будет потеряно.

Джейн Далглиш отправилась немедленно; Адам смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом. Потом он поднялся на дюну, нашел песчаную нишу и уселся, прислонившись к охапке тростника. Отсюда был виден не только домик, но по правую руку – линия берега, а слева – дорожка к заповеднику. Временами меж дюн появлялась и исчезала долговязая фигура Джейн Далглиш. Она шла весьма споро, но все же вряд ли раньше чем минут через сорок следовало ожидать появления Реклесса и его людей с носилками и прочими причиндалами. К берегу автомобилю не подобраться – только к «Пентландсу», а оттуда короче всего было идти этой же самой тропой. Полицейским, нагруженным необходимым оборудованием, придется двигаться против ветра.

Далглиш провел в будке всего несколько минут, но в его памяти запечатлелось все до малейших деталей. В том, что Дигби Сетона убили, сомнений быть не могло. Он не обыскивал труп (это дело Реклесса) и даже почти его не касался – лишь определил, что тело холодное и посмертное окоченение наступило довольно давно, – но никакой предсмертной записки, конечно же, там не окажется. Вряд ли молодой, легкомысленный балбес вроде Дигби, по-детски радовавшийся неожиданному богатству и строивший планы создания шикарных ночных клубов, стал бы лишать себя жизни. К тому же даже у него хватило бы мозгов найти способ самоубийства полегче, чем прожигать себе желудок едкой гадостью. Рядом с трупом не было бутылки – только фляжка. Почти наверняка отрава содержалась в ней. И доза, судя по всему, была немалой. Далглиш попытался угадать, что там. Мышьяк? Сурьма? Ртуть? Свинец? Симптомы подходили ко всем четырем ядам. Но это все были домыслы. Точный ответ дадут патологоанатомы – и тип яда, и дозу, и время смерти. Дальше пусть думает Реклесс.

Однако если во фляге действительно яд, кто убийца? Это, несомненно, человек, имевший доступ и к ядам, и к фляге Дигби. Кто-то, близко знакомый с жертвой. Кто-то, знавший, что Дигби, оказавшись в одиночестве и томясь от скуки, непременно отхлебнет из фляги, прежде чем под пронизывающим ветром отправится домой. Значит, убийца уговорился с ним о встрече в этом уединенном месте. Иначе зачем бы Дигби сюда потащился? Никому из монксмирских обитателей не приходилось слышать, чтобы молодой человек увлекался пешими прогулками или наблюдением за птицами. Да и одежда его мало подходила для подобных занятий. Бинокля с собой тоже не было. Нет, это явное убийство. Даже Реклессу не придет в голову утверждать, что Дигби Сетон умер естественной смертью и некий шутник-извращенец нарочно подкинул его труп в будку, чтобы напугать Адама и его тетю.

Далглиш не сомневался в том, что два эти убийства как-то связаны, но до чего же второе не походило на первое! Словно задумали и осуществили их два совершенно разных человека. Убийство Мориса Сетона было невероятно сложным – сверх всякой меры. Сама смерть, может быть, и была, как утверждал патологоанатом, естественной, но все обстоятельства вокруг нее уж во всяком случае естественными не назовешь. Трудность заключалась не в отсутствии следов и улик – их как раз было более чем достаточно. Создавалось впечатление, что преступник хотел не только укокошить Мориса Сетона, но и продемонстрировать свою изобретательность.

Однако второе убийство выглядело просто, почти безыскусно. Здесь о естественных причинах смерти не могло идти и речи. Убийца действовал наверняка. Он даже не удосужился сымитировать самоубийство, изображая, что Дигби не вынес угрызений совести, одолевших его после смерти брата. Конечно, инсценировать самоубийство было бы непросто, но преступник даже не попытался сделать это. И Далглиш, кажется, начинал догадываться, почему. Он мог предположить по меньшей мере одну важную причину, заставившую преступника отказаться от искушения изобразить Дигби раскаивающимся грешником.

На ложе из сухого тростника Далглишу было на удивление удобно и тепло. Он слышал, как завывает меж дюн ветер, как монотонно шумит прибой. Но в убежище среди зарослей травы было тихо и уединенно, звуки моря и ветра, казалось, доносились из какого-то дальнего далека. Сквозь ширму тростника Далглиш видел будку – хорошо знакомый ему, ничем не примечательный домик, совершенно такой же, как полдюжины других наблюдательных пунктов, что располагались вокруг заповедника. Ощущение нереальности и одиночества стало вдруг таким острым, что Адам едва удержался от абсурдного желания пойти и посмотреть, не исчез ли труп.

Джейн Далглиш не подвела. Меньше чем через сорок пять минут после того, как она отправилась в путь, Адам увидел на тропе фигурки людей, быстро шагавших навстречу ветру. Они скрылись за дюнами и во второй раз возникли уже гораздо ближе. Вот последний поворот, и небольшая группа, навьюченная оборудованием, борясь с ветром, вышла к будке. Шествие это напоминало скверно организованную и несколько павшую духом экспедицию. Впереди, конечно же, шествовал Реклесс, угрюмый и ссутулившийся от ярости; всегдашний плащ инспектора был наглухо, до самого подбородка застегнут. Следом шли: медэксперт, сержант, фотограф и два молодых констебля из уголовной полиции – они тащили носилки и свернутую парусиновую ширму.

Состоялась весьма непродолжительная беседа. Далглиш прокричал то, что было нужно, на ухо инспектору и вернулся в свое убежище. Возиться с трупом не входило в его обязанности. И потом, к чему лишней паре ног топтать и без того уже достаточно затоптанный песок вокруг места преступления?

Полицейские взялись за работу, отчаянно крича и жестикулируя. Ветер, словно из вредности, завывал все громче, и даже в относительно тихом месте, между дюнами, расслышать слова соседа было почти невозможно. Реклесс с врачом скрылись в будке. Там, по крайней мере, ветра нет, подумал Далглиш. Зато душно и пахнет смертью. Пусть нюхают.

Минут через пять они вышли, и в домик шагнул фотограф; он был высок ростом и согнулся чуть ли не вдвое, протаскивая в дверь свое оборудование. Тем временем констебли безуспешно пытались установить вокруг будки защитную ширму. Парусина рвалась из рук, а при сильных порывах ветра обматывалась вокруг ног. Далглиш так и не понял, зачем они вообще возятся с этой ширмой. Зевак на этом пустынном берегу отроду не водилось, а песок вокруг будки вряд ли чем-то помог бы следствию. К двери вело всего три следа: Далглиша, его тети и еще один – очевидно, самого Дигби Сетона, Отпечатки ног уже измерили, сфотографировали, и, несомненно, вскоре их так или иначе заметет песком.

Прошло полчаса, прежде чем тело вынесли из домика и уложили на носилки. Констебли насилу пристегнули рвущееся под ветром из рук прорезиненное покрывало. Тем временем Реклесс поднялся к Далглишу.

– Мне позвонил вчера ваш приятель, – сказал инспектор. – Некий Макс Герни. Похоже, он утаивал очень любопытную информацию, связанную с завещанием Мориса Сетона.

Начало было неожиданным. Далглиш ответил:

– Мы обедали с ним, и он спросил, следует ли сообщать об этом вам.

– Да, так он и сказал. Вообще-то мог бы и сам сообразить. Ведь тело Сетона имело явные следы насилия. Ясно, что следствию небезынтересна денежная сторона дела.

– Возможно, Макс, как и вы, считает, что смерть была естественной, – предположил Далглиш.

– Возможно. Но об этом не ему судить. Как бы то ни было, он наконец соизволил позвонить и, признаться, удивил меня. Ведь в доме Сетона никаких записей подобного рода не найдено.