Ему бы показалось смешно, скажи я ему, что я была бы ему хорошей женой. Да нет, не смешно. А противно. Все равно как взять в жены слабоумную. Или животное. Почему уродство отталкивает? Ведь он не один так ко мне относился. То же выражение я виде­ла и на других лицах. Например, у Адама Далглиша. Почему я называю его? Потому что он видеть меня не может. Он как бы го­ворит: «Я люблю, чтобы женщины были кра­сивы. И грациозны. А тебя мне жаль, но ты мне противна». Я и самой себе противна, су­перинтендант. Противна самой себе. Но ни к чему тратить пленку на предисловия. Пре­дыдущие мои признания все были слишком многословны, плохо скомпонованы. К – кон­цу даже скучны. Но будет еще время все вып­равить, довести текст до совершенства, и я смогу слушать пленку снова и снова сколько захочу, всю жизнь, и каждый раз испытывать острое чувство удовлетворения. А может быть, я ее в конце концов сотру. Но потом, не сейчас, может быть, никогда. Неплохая мысль – оставить ее потомкам. Единствен­ный недостаток тщательно продуманного и безупречно осуществленного убийства – в том, что его некому оценить по достоинству. Остается одно утешение, пусть и ребяческое, что имя мое замелькает в газетных заголов­ках после того, как я умру.

Замысел был, конечно, сложный, но это только приятно. Вообще говоря, ничего нет трудного в том, чтобы убить человека. Каж­дый год это проделывают сотни людей и, ненадолго прославившись, оказываются за­бытыми, как вчерашние новости. Я могла бы убить Мориса Сетона когда мне вздумается, тем более после того, как мне в руки попали пять граммов белого мышьяка. Он унес их из музея в «Клубе мертвецов», подменив со­дой в склянке, он тогда писал «Смерть в ку­хонном горшке». Бедняга Морис был просто помешан на достоверности. Даже об отрав­лении мышьяком не мог написать без того, чтобы не подержать это вещество в руках, понюхать его, убедиться, как быстро оно растворяется, ощутить волнение игры со смертью. Эта его страсть к реалистическим подробностям, к знакомству с предметом на собственном опыте занимала в моем замыс­ле центральное место. Именно она привела его, обреченного на гибель, к Лили Кумбс в «Кортесклуб». И прямо в руки к убийце. Мо­рис хорошо разбирался в чужих смертях. Хотелось бы посмотреть, как ему понрави­лась своя? Он, разумеется, собирался мышьяк вернуть, взял только на время. Но пока собрался, я успела тоже произвести подме­ну, и в клубный музей на место соды Мори­сом была подсунута – сода же. А мышьяк, я решила, может мне при случае пригодить­ся. И не ошиблась. Он очень даже пригодит­ся, и совсем скоро. Подсыпать порошок во фляжку, которую всегда носит при себе Диг-би, для меня не проблема. А что потом? По­дождать той неотвратимой минуты, когда он, предоставленный самому себе, почув­ствует, что не может больше выносить оди­ночества и должен немедленно выпить? Или объявить ему, что Элизе Марли известно не­что о смерти его брата и она назначает ему тайное свидание на пляже? Оба варианта подходят. Так и эдак результат один. Он ум­рет, и попробуйте тогда что-нибудь доказать. Немного погодя я попрошусь на прием к инспектору Реклессу и сообщу ему, что Диг-би жаловался на живот и я видела, как он рылся в аптечке Мориса. И что Морис в свое время взял в «Клубе мертвецов» мышьяк, а потом, как он мне сказал, положил на место. Ну а вдруг не положил? Вдруг не смог себя заставить? Это на него похоже. И все под­твердят. Все знают, как он писал «Смерть в кухонном горшке». Сделают анализ порошка в музейной витрине, обнаружат, что это не яд. И получится, что смерть Дигби Сето­на – трагическая случайность, а виноват в ней его брат Морис. По-моему, шикарно, комар носу не подточит. Даже жаль, что са­мого Дигби, который, несмотря на тупость, все же способен был оценить мои находки, – что его нельзя посвятить в этот последний план.

С Морисом я могла бы легко разделаться посредством этого же мышьяка и увидеть своими глазами, как он будет умирать в му­чениях. Это-то совсем просто. Даже слиш­ком. Просто и бездарно. Смерть от отравы не отвечает ни одному из необходимых тре­бований, которые выдвигает убийство Мо­риса, а именно из-за этих требований его было так интересно планировать и так при­ятно приводить в исполнение. Прежде все­го, его смерть должна иметь совершенно ес­тественные причины. Иначе Дигби, как наследник, в первую очередь оказывается под подозрением, а мне важно, чтобы на­следство досталось Дигби без всяких зами­нок.

Далее, он должен был умереть не в Монксмире, чтобы никому даже в голову не мог­ло прийти заподозрить меня. С другой стороны, мне нужно было, чтобы между его смертью и жителями поселка просматрива­лась определенная связь: чем больше они натерпятся неудобств, подозрений, страха, тем лучше. Мне надо свести с ними все сче­ты. И я хотела держать расследование под своим надзором. Так что меня не устраива­ло, если это убийство будет проходить по лондонскому ведомству. Интересно и на по­дозреваемых посмотреть, как они будут себя вести, но главное – это не упускать из виду действия полиции. Мне надо было находить­ся рядом и при случае дать им нужное на­правление. Не все получилось в точности так, как было мною задумано, но почти все происходило с моего ведома. Ирония в том, что сама я не всегда вела себя так, как было надо, зато все остальные поступали в пол­ном согласии с моим планом. Кроме того, требовалось учесть пожелания Дигби. Ему важно было, чтобы от убийства тянулась ниточка к Л. Дж. Люкеру и «Кортес-клубу». У него были другие цели, чем у меня. Необя­зательно даже, чтобы Люкер попал в число подозреваемых. А просто чтобы он убедил­ся, – что не один он смог совершить убий­ство и избежать ответственности. Дигби нужна была такая смерть, которую полиция признала бы естественной – потому что она и есть естественная, – а Люкер бы знал, что это убийство. Для того и были ему отправ­лены отсеченные кисти. А сначала я кисло­той сняла почти все мясо – очень кстати ока­зался фотографический чулан в доме и кислотные реактивы, – хотя все равно не нравилась мне эта посылка. Глупость и на­прасный риск. Но я, так и быть, уступила его капризу. По традиции смертнику полагает­ся потакать. Исполнять те его желания, ко­торые безвредны.

Прежде чем я перейду к описанию того, как умер Морис, надо еще разъяснить два обстоятельства, хотя и не имеющих прямо­го отношения к делу. Оба совершенно не важны, я останавливаюсь на них просто по­тому, что они косвенно связаны с убийством Мориса и благодаря им удалось бросить по­дозрение на Лэтема и Брайса. Я не припи­сываю себе заслугу смерти Дороти Сетон. Это, конечно, моя работа, но я не ставила себе целью ее убить. К чему зря стараться убивать женщину, которая сама рвется на­встречу своей гибели? Ей все равно остава­лось жить недолго. Выпила бы она пузырек снотворного, или свалилась бы с обрыва в море во время какой-нибудь из своих дурацких ночных прогулок, или сломала бы шею, гоняя по окрестностям в машине с любов­ником, или просто бы упилась до смерти – так или иначе, это был только вопрос вре­мени. Меня это даже не особенно интересо­вало. Но потом, вскоре после ее отъезда с Алисой Керрисон в Ле-Туке, я вдруг наткну­лась на исписанные от руки страницы. Это была великолепная проза. Мне жаль, что люди, которые говорят, что якобы Морис Сетон не умел писать, лишены возможнос­ти ее прочесть. Если затронуты его чувства, он умел находить такие слова, что от них тлела бумага. А тут все его чувства были зат­ронуты – обида, оскорбленное мужское са­молюбие, ревность, злоба, жажда отомстить. Кто лучше меня мог понять, каково ему? Дол­жно быть, выразив это все на бумаге, он ис­пытал большое облегчение. И конечно, не на машинке, не мог же он допустить, чтобы ка­кая-то механика была посредником между его болью и его словами. Ему нужно было видеть, как строки образуются под рукой. Он, понятно, не собирался посылать это. Поедала я. Расклеила над паром очередное письмо к ней, он писал аккуратно раз в не­делю, и добавила эти страницы. Теперь, вспоминая, я даже сама не знаю, чего, собственно, ждала. Просто, должно быть, не удержалась, забавно было. Даже если бы она не уничтожила письмо, а привезла и предъя­вила ему, он не мог быть на сто процентов уверен, что не сам положил его по оплош­ности в конверт. Я ведь хорошо его знала. Он всю жизнь боялся своего подсознания, был убежден, что рано или поздно оно его выдаст. На следующий день я получила удо­вольствие, наблюдая, как он переполошил­ся – искал повсюду, мучился, посматривал на меня: не знаю ли? На вопрос, не выбра­сывала ли я его бумаг, я спокойно ответила, что сожгла какие-то ненужные обрезки. Лицо у него сразу просветлело, он предпо­чел думать, что я отправила его письмо в печку, не прочитав. Всякая иная возмож­ность была бы для него невыносима, вот он и верил, что дело обстояло так, как ему при­ятней, верил до самой смерти. Письмо это так и не было обнаружено. Я, мне кажется, знаю, куда оно делось. Но весь Монксмир уверен, что Морис Сетон написал своей жене что-то такое, из-за чего она покончила с со­бой. А у кого, на взгляд полиции, больше причин для мести, чем у ее любовника Оли­вера Лэтема?