Лэтем медленно отодвинулся от стены, сел в освободившееся кресло. Проговорил, с ус­мешкой качая головой:

– Вот бедняга. Убит из-за неверного вы­бора ночной рубашки. Или это был невер­ный выбор спальни?

Реклесс промолчал. Он аккуратно смотал шнур диктофона, взял ящик под мышку. И только у порога обернулся к Далглишу:

– Мы выудили мотоциклетную коляску. Она лежала в двадцати ярдах от указанного вами места, мистер Далглиш. Еще одна чу­десная догадка, сэр.

Далглиш представил себе, как это все было. Безлюдный берег заводи перед пло­тиной, раннее солнечное утро, зелень и ти­шина, только из отдаления, с шоссе, доле­тает шум машин да звенит падающая вода. Грубые голоса мужчин, разбирающих на бе­регу снаряжение, чавканье грязи под подошвами резиновых сапог. И вот, наконец, из воды показывается поднимаемый объект, похожий на огромный полосатый кабачок, увешанный водорослями, с него стекают ручьи черной грязи, обнажая лоснящиеся бока. Но, конечно, на взгляд запыхавшихся полицейских, подводящих его к берегу, он совсем не огромный, а, наоборот, малень­кий. Ведь Морис Сетон был маленького ро­сточка.

После ухода Реклесса Лэтем с вызовом произнес:

– Должен поблагодарить вас. Вы спасли мне жизнь.

– Разве? Я бы сказал, как раз наоборот. Ведь это вы спихнули ее с крыши.

– Случайно. Я не думал, что она свалит­ся, – поспешил защититься Лэтем.

Ну, разумеется, случайно, подумал Далг­лиш. Уж кто-кто, а Лэтем не способен жить с сознанием, что убил женщину, пусть и спа­сая свою жизнь. Что ж, если он намерен за­помнить этот эпизод в такой трактовке, то лучше приступить к перекраске сразу, не оставляя на потом. Да и не все ли, черт возьми, равно? По его понятиям, Лэтему пора удалиться. О какой благодарности меж­ду ними может идти речь? Смешно и неловко. А провести утро за пустопорожней свет­ской беседой – увольте. Слишком много сса­дин на душе и на теле. Но была одна подроб­ность, которую Далглишу еще хотелось уточнить. Он спросил:

– Я все думаю, что привело вас вчера но­чью в «Дом кожевника». Должно быть, вы видели их, Дигби и Кедж?

Два конверта белели у него перед глаза­ми, прислоненные к серой каменной стене. Подходит время вскрыть Деборино письмо. Стыдно и дико, что его так и подмывает бро­сить конверт в огонь не распечатав. То, что было, не отменишь одним решительным жестом и ни в каком огне не сожжешь. Далг­лиш расслышал ответ Лэтема:

– Именно. В тот самый вечер, когда при­ехал в Монксмир. Я, кстати, приврал насчет времени своего приезда. В самом начале седьмого я уже был здесь. Пошел пройтись по высокому берегу. И разглядел сверху двух людей возле лодки. Сильвию я узнал, и мне показалось, что мужчина – Сетон, хотя на­верняка я сказать не мог. Было темно, что они там делали, не разберешь, но, бесспор­но, сталкивали лодку в море. И что за куль лежал на дне лодки, я не разглядел, но поз­же легко догадался. Меня это нимало н взволновало. По мне, так Морис получил по заслугам. Как вы, похоже, догадались, Доро­ти Сетон дала мне прочесть последнее пись­мо Мориса. Наверно, ждала, что я за нее отомщу. Увы, она не за того меня принима­ла. Я довольно насмотрелся на дурных акте­ров в этой смехотворной роли, чтобы еще на потеху публике играть ее самому. Но если кто другой за меня это сделал, то ради Бога. Однако, когда был убит Дигби, я подумал, что надо поговорить с Кедж, выяснить, какую игру она ведет. Услышал от Селии, что Силь­вия собирается утром к Реклессу, и решил предвосхитить их разговор.

Что толку было говорить Лэтему, что он мог бы спасти Дигби, если бы раньше нару­шил молчание? Да и так ли это? Убийцы за­паслись второй версией: пари с Морисом; испуг, когда обнаружилось, что он умер; ре­шение отрезать у него ободранные руки, чтобы скрыть следы. Без признания невоз­можно было бы доказать, что Морис Сетон умер не естественной смертью.

Далглиш зажал письмо Деборы между большим пальцем и забинтованной ладо­нью левой руки и попробовал свободными кончиками пальцев правой надорвать конверт. Прочная бумага не поддавалась. Лэтем нетерпеливо сказал:

– Дайте-ка я.

Длинные, желтые от никотина пальцы легко вскрыли конверт. Лэтем протянул его Далглишу со словами:

– Пожалуйста, не стесняйте себя моим присутствием.

– Да неважно, – ответил Далглиш. – Я знаю, что там написано. Не к спеху, – а сам между тем уже разворачивал единственный листок. Письмо состояло из восьми строк. Дебора никогда не отличалась многослови­ем, даже в любовных письмах. Но скупость этих отрывистых финальных фраз была со­вершенно беспощадной. Что ж, вполне ес­тественно. Перед людьми всегда встает этот выбор. Надо либо всю жизнь прожить бок о бок, на собственной шкуре проверяя его правильность. Либо же обойтись восемью строками и подвести черту. Далглиш стоял и машинально считал и пересчитывал сло­ва, с бессмысленной тщательностью анали­зировал разгон строк, особенности написа­ния букв. Она сообщала, что ей предложили работу в американском филиале фирмы и она дала согласие. К тому времени, когда он получит это письмо, она уже будет в Нью-Йорке. У нее нет больше сил висеть между небом и землей на периферии его жизни и ждать, пока он что-то надумает. И она пола­гает, что едва ли им еще доведется когда-нибудь увидеться. Так будет лучше для них обоих. Обороты традиционные, почти ус­ловные. Ни оскорбленного самолюбия, ни вызова. А если и писано с болью, то на круп­ном, уверенном почерке это никак не отра­зилось.

Голос Лэтема, высокий и заносчивый, зву­чал на заднем плане – он толковал что-то о предстоящей поездке в ипсвичскую больни­цу, где ему назначен рентген головы, поче­му бы Далглишу тоже не поехать, пусть по­смотрят его руку; злорадно рассуждал о том, сколько у Селии уйдет на адвокатов, прежде чем удастся прибрать к рукам наследство Сетонов; и снова старался ребячески неук­люже оправдаться в смерти Сильвии Кедж. Далглиш повернулся к Лэтему спиной, снял с каминной полки свое письмо, сложил оба конверта вместе и в сердцах попытался ра­зорвать. Но сил не хватило, пришлось бро­сить их в огонь целиком. На сожжение пи­сем потребовалось время – страничка за страничкой занималась огнем и обуглива­лась, заворачиваясь в свиток, чернила выцветали, у него перед глазами стихи начи­нали отливать на черном серебром, упрямо не соглашаясь умирать, а он даже не в состо­янии был взять в руки кочергу и поворо­шить, чтобы они рассыпались и обратились в пепел.