— Вы можете чувствовать что угодно, Вирхилио, мне не о чем с вами говорить.

— Люди считают меня скучным, потому что я слишком часто говорю одно и то же: «Когда я работал над делом Эскадронов смерти…», — сказал Гусман.

Рамирес в соседнем кабинете согласно хмыкнул.

— Вы, должно быть, многое узнали.

— Во время этого расследования я всегда умудрялся появляться в чужих кабинетах в критические моменты, — сказал Гусман. — Можно считать это чутьем или проникновением в коллективное бессознательное. Хавьер, вы верите в подобную чушь?

— Да.

— Вы начали отвечать односложно, Хавьер. Один из первых признаков.

— Чего?

— Того, что я утратил чувство времени, — сказал Гусман. — Что такое, по-вашему, коллективное бессознательное?

— Вирхилио, я не в настроении.

— Где я слышал это раньше?

— В своей спальне! — крикнул из-за двери Рамирес.

— Попытайтесь, Хавьер.

— Здесь вы не будете гнуть свою линию, — сказал Фалькон, подталкивая к нему записку со своим домашним адресом и словами: «Десять вечера».

— Знаете, почему я уехал из Мадрида? — спросил Гусман, не обращая внимания на записку. — Меня выпихнули. Если спросите людей, они скажут, что я стал жить как в зеркальном зале. Я перестал понимать, где реальность, где отражение. Я был параноиком. Но на самом деле меня выгнали, потому что я стал фанатиком, потому что истории, которыми я занимался, заставляли меня корчиться от ярости. Я не мог с этим справиться. Стал худшим из всех, кем мог стать, — эмоциональным журналистом.

— В полиции тоже нельзя поддаваться чувствам… иначе начинаешь ломаться.

— Это неизлечимая болезнь, — сказал Гусман. — Теперь это доказано, потому что я прочел, чем занимался Веласко на вилле Секси, и в моих жилах точно так же вскипела ярость. Он не просто пытал, он награждал их собственными мерзкими пороками. Следующая моя мысль была: в этом виноват Пиночет. Это отношение Пиночета к людям. А почему он совершил переворот, уничтожил Альенде? Потому, что так хотели Никсон и Киссинджер. Они предпочли того, кто разрешал электрошок гениталий, изнасилования женщин и детей… кому? Маленькому, толстому очкарику-марксисту, который хотел усложнить жизнь богатым? Теперь, Хавьер, вы видите, в чем моя беда. Я стал тем, кого мое начальство называло «сам себе злейший враг». Тебе не позволено чувствовать, тебе позволено только излагать факты. Но, видите ли, именно на чувствах основано мое чутье, и оно меня не подвело. Ведь именно гнев, который я почувствовал, узнав про занятия Мигеля Веласко, привел меня сюда сегодня утром. И он привел меня сюда потому, что я хочу просунуть нос в дверь раньше, чем она захлопнется, скрыв в очередной раз страшную правду.

Гусман схватил записку, отшвырнул стул и вылетел вон.

— Если он будет продолжать в том же духе, то когда-нибудь здорово себе навредит, — произнес Рамирес. — Он прав?

— Ты видел, чтобы я что-нибудь принес назад? — спросил Фалькон, показывая, что в руках у него кассет нет.

— Лобо хороший человек, — сказал Рамирес и наставил на него массивный палец. — Он нас не разочарует.

— Лобо хороший человек в другой ситуации, — объяснил Фалькон. — Ты не станешь начальником полиции Севильи, если люди этого не захотят. Политика давит ему на плечи, а в его собственном доме бардак, оставленный Альберто Монтесом.

— А что с двумя детскими трупами в лесу Арасены? Их видели. О них все знают. Такое не спрячешь.

— Конечно нет, если бы они были местными. Но кто они? — сказал Фалькон. — Уже год как мертвы. Единственная действительно пригодная для суда улика — это видеокассета, но, как подсказал Лобо, мы даже не можем доказать, что все это происходило в поместье Монтеса. Наш единственный шанс — разрешение допросить людей, снятых на кассету.

Рамирес подошел к окну и положил руки на стекло:

— Сначала нам пришлось выслушать историю Нади Кузьмичевой, и мы ничем ей не смогли помочь. А теперь мы будем смотреть, как эти подонки ускользают от правосудия?

— Ничего нельзя доказать.

— У нас есть кассета, — напомнил Рамирес.

— После того, что сделал Монтес, с кассетой нужно быть очень осторожными. Этому делу не так-то просто дать ход. Все, я сейчас ухожу.

— Куда?

— Сделаю кое-что и, надеюсь, стану лучше к себе относиться.

Выходя из конторы, он наткнулся на Кристину Ферреру, которая вернулась от переводчицы.

— Положи мне на стол, — сказал Фалькон. — Я не могу на это смотреть.

Он поехал через реку и вдоль проспекта Торнео. Когда дорога повернула от реки в сторону Ла-Макарены, он поехал направо, к району Ла-Аламеда. Оставил машину и пошел по улице Иисуса Всесильного. Это был район, где жил Пабло Ортега до переселения в Санта-Клару. Фалькон искал дом на улице Лумбрерас, принадлежавший родителям мальчика Маноло Лопеса, который был потерпевшим в деле Себастьяна Ортеги. Он не стал звонить заранее, не думал, что родители будут рады вторжению, особенно если вспомнить, что говорили о здоровье отца.

Фалькон прошел сквозь запахи стряпни, чеснока и оливкового масла к дому, где жили родители мальчика. Небольшой жилой дом нуждался в ремонте и покраске. Он нажал на кнопку звонка. Сеньора Лопес открыла дверь и уставилась на полицейское удостоверение. Она не хотела, чтобы Фалькон заходил, но не решалась попросить его оставить их в покое. Квартира была маленькой, душной, было очень жарко. Сеньора Лопес усадила его за стол с кружевной скатертью и пластмассовыми цветами в вазе и пошла за мужем. В комнате царил культ Девы Марии. Девы были развешаны на стенах, стояли на книжных полках, благословляли стопки журналов. В нише горела свеча.

Сеньора Лопес привела мужа, как хромую корову на дойку. С виду ему было под пятьдесят, но его плохо держали ноги, это прибавляло ему возраста. Жена усадила его в кресло. Одна рука, похоже, не действовала, безжизненно свисала вдоль тела. Другой, трясущейся рукой сеньор Лопес взял удостоверение Фалькона.

— Расследование убийств? — спросил он.

— Не в этом случае, — ответил Фалькон. — Я хочу поговорить о похищении вашего сына.

— Я не могу об этом говорить, — сказал он и тут же начал подниматься на ноги.

Жена вывела его из комнаты. Фалькон наблюдал за этим сложным процессом, чувствуя все большее отчаяние.

— Он не может об этом говорить, — сказала она, возвращаясь к столу. — Он на себя не похож, с тех пор как… как…

— Как исчез Маноло?

— Нет… это случилось после. Он потерял работу после суда. Он стал плохо ходить. Ему все время казалось, что по ногам бегают муравьи. Одна рука начала трястись, а другая отказала. Теперь он целый день ничего не делает. Ходит отсюда в спальню и обратно… вот так.

— Но с Маноло все в порядке?

— Все хорошо. Как будто ничего не было. Он отдыхает… в лагере с кузенами и племянниками.

— Значит, у вас есть старшие дети?

— Мальчик и девочка родились, когда мне было восемнадцать и девятнадцать, а потом, двадцать лет спустя, появился Маноло.

— Маноло как-нибудь отреагировал на то, что с ним случилось?

— Не особенно, — сказала сеньора Лопес. — Он всегда был жизнерадостным ребенком. Его скорее тревожит судьба Себастьяна Ортеги. Маноло трудно представить его в тюрьме.

— Из-за чего тогда переживает ваш муж? — спросил Фалькон. — Похоже, он один тяжело все перенес.

— Он не может об этом говорить, — ответила она. — Это как-то связано с тем, что случилось с Маноло, но я не могу заставить его сказать, в чем дело.

— Ему стыдно? Это обычная реакция.

— За Маноло? Говорит, что нет.

— Не возражаете, если я поговорю с ним наедине? — спросил он.

— Вы ничего не добьетесь.

— У меня есть новая информация, которая может ему помочь.

— Последняя дверь налево в конце коридора.

Сеньор Лопес лежал на темной деревянной кровати под распятием. Глаза его были закрыты. Одна рука подрагивала на животе. Другая плетью лежала вдоль тела. Вентилятор на потолке едва шевелил густой, спертый воздух. Фалькон тронул его за плечо. Глаза распахнулись, выпустив страх из глубины сознания.