Марк-Июний, промочив и запачкав себе свои новые сандалии, был очень доволен, когда — выбрался, наконец, в более сухую местность. Здесь было и более разнообразия в народной жизни. Мелкие ремесленники занимались своим делом по большей части на улице перед входом в свои темные логовища. На порогах домов, а то и на вынесенных на тротуар стульях сидели женщины с рукодельем, болтая с соседками. Тут молодая девушка, не стесняясь прохожих, заплетала свои пышные косы и, кокетливо сверкая своими черными глазами, перебрасывалась шутками с остановившимся перед нею молодым парнем. Там почтенная матрона усердно искала чего-то в голове своего полунагого ребенка.

— Ну, что? Каков теперешний народ наш, а?

— Народ как будто все тот же милый, добродушный, беспечный, — отозвался помпеец, — Но эта беднота, эта грязь!..

— Грязь — родная сестра бедноты. Naturalia non sunt turpia (естественное не постыдно). А вот и наш народный рынок.

— Великие боги!

То, что представилось здесь глазам Марка-Июния, действительно, могло озадачить, ошеломить свежего человека. Вся площадь кругом кишела самым серым людом, одетым крайне бедно, неряшливо, а то и просто в лохмотья.

Уличные сцены в Неаполе.

Уличная торговля в Неаполе.

В воздухе стоял неумолкающий гомон от тысячей голосов. Всякий старался перекричать других, потому что на всем пространстве площади шла самая оживленная продажа и меновая торговля; предметами же торга были всевозможное старье, разные овощи и плоды, рыба и мясо последнего сорта.

Вон разносчик-помидорщик продовольствовал зараз несколько человек: на куски белого хлеба он накладывал им красные ломтики помидоров, которые сверху обливал затем янтарного цвета оливковым маслом. И ведь как смачно те закусывали! Масло так и капало с пальцев на землю.

Рядом табачник не менее успешно торговал сигарными окурками, которые тут же закуривались, распространяя едкий, нимало не благоуханный дым.

— Откуда у него эта куча окурков? — удивился помпеец.

— А есть у него на послугах мальчишки, которые по ночам с фонарем подбирают окурки в канавках, — отвечал Баланцони. — О, у нынешних итальянцев ничего не пропадает!

Пробираясь далее, они наткнулись на уличного ресторатора. На жаровне у него пеклись каштаны; рядом кипели два больших котла. В одном варилась кукуруза, а из другого ресторатор исполинской ложкой выуживал длиннейшие тесьмы тягучего горячего теста. Марк-Июний остановился, чтобы узнать, как-то потребители справляются с такой штукой. А справлялись те прекрасно: схватив тесьму большим и указательным пальцами, они втягивали ее в себя не торопясь, с видимым наслаждением, после чего еще облизывались и причмокивали.

— Это — макароны, наше первое национальное блюдо, — объяснил Баланцони.

— Прикажете? — любезно обратился к ним ресторатор, размахивая своей ложкой, как магическим жезлом. — Punto cerimonie, Vossignoria (не церемоньтесь, ваша милость)!

— Нет, не нужно, — коротко отказался за всех Скарамуцциа. — Ну, Марк-Июний, теперь, нам пора… А с вами, signore Balanzoni, мы встретимся в галерее Умберто, — так, часа через два. Эй, веттура (коляска)!

Едва веттура вывезла их с рыночной площади в ближайшую улицу, как из-за угла на них налетела гурьба уличных ребятишек и запрыгала около экипажа с протянутыми руками и притворно-жалобным криком:

— Signori, un soldo! Una piccola moneta! (Синьоры, грошик! Одну маленькую монетку!)

— Пошли вы, пошли! — незлобиво отгонял их веттурино (извозчик), пощелкивая для виду своим длинным бичом.

— Брось им что-нибудь, учитель! — попросил помпеец.

— Это родители приучают их сызмала попрошайничать, — сухо отозвался профессор. — Потакать им грех.

В это время один шустрый мальчугашка, чтобы обратить на себя более внимания, перекинулся несколько раз колесом, а потом опять протянул ладонь.

— Una piccola, piccola moneta!

— Ну, дай хоть этому-то! — попросил опять помпеец. — Какой ведь искусник!

Профессор нехотя бросил искуснику медную монету. Тот поймал ее налету и затянул звонко на оперный мотив:

— Grazie, signore! grazie, signore!

И вся орава, смеясь, подхватила ему под тон:

— Grazie, signore!

— Вишь, какие славные, веселые! — умилился Марк-Июний. — Но что-потом-то из них, бедных, выйдет!

— Выйдут такие же ленивцы и тунеядцы, как их родители, — проворчал Скарамуцциа. — Народ наш вконец опустился. Тебе все хотелось жизни. Но разве это жизнь? В настоящее время жизнью у человека может называться только служение науке. Большинство служит ей, правда, только механически: двигателями являемся мы, избранники науки. Сейчас вот ты увидишь такую одухотворенную наукою жизнь людей низшего разбора.

Они въехали в фабричный квартал. Еще улица, другая, — и веттура остановилась перед мрачным кирпичным зданием обойной фабрики.

При самом входе на фабрику, их охватило тяжелым запахом клея, красок и жилья. Содержалась фабрика довольно неопрятно; а самые условия производства еще более отравляли в ней воздух, и все рабочие: мужчины, женщины и дети, имели изнурённый, больной вид. Следуя за своим ментором из отделения в отделение, Марк-Июний рассеянно прислушивался к его объяснениям: поголовная болезненность этих «механических служителей науки» производила на него удручающее впечатление.

— Я не могу спокойно видеть этих — несчастных! — заметил он. — А эти подростки — краше в гроб кладут! Доживут ли они еще до взрослого возраста?

— Сомнительно, — отвечал Скарамуцциа. — Но что же, любезный, делать? Без жертв не обходится никакой успех цивилизации.

— Да в чем тут цивилизация? В пестрой бумаге, которою вы оклеиваете ваши комнаты? Неужели, по-твоему, это тоже — служение науке, настоящая жизнь? Это — жертвоприношение, но не богам, а вашей же людской прихоти. Помочь этим беднякам я один, разумеется, не в силах. Но, глядя на них, сердце кровью обливается. Уйдем, пожалуйста!

— Да я не все еще показал тебе…

— Уйдем, сделай такую милость!

— Ты, сын мой, может быть, проголодался?

— Да, да! Тот писака верно ждет уже нас.

Репортер, действительно, уже поджидал их при самом входе в галерею Умберто.

— Наконец-то! — воскликнул он. — А эти господа уже напали на наш след!

— Ваши коллеги? — спросил Скарамуцциа.

— Да. Они сидят уже в ресторане.

— Так не убраться ли нам сейчас в какой-нибудь другой ресторан?

— Ни к чему не послужит: вон, видите, один соглядатаем издали наблюдает за нами. И я буду держать их в почтительном отдалении.

Они вошли в ресторан.

— Garzone (человек)! — повелительно крикнул Баланцони.

Расторопный гарсоне отодвинул для каждого из них стул около небольшого углового стола, уставленного уже целой батареей вин и серебряным холодильником с тремя бутылками шампанского, а затем упорхнул за кушаньем.

В ожидании Баланцони навел разговор на великое значение печати.

— А сам ты, скажи, в каком роде пишешь? — спросил Марк-Июний. — В идиллическом или сатирическом?

— Как тебе сказать?.. — замялся репортер. — Скорее в сатирическом: я описываю жизнь изо дня в день, как она есть. Я, так сказать, — муравей печати.

— Прости, но я тебя не совсем понимаю.

— Современная печать, видишь ли, или попросту газеты (потому что газеты поглотили теперь весь интерес общества) — это муравейник, где каждый из нас, муравьев, собирает для своих ближних соломинки и зернышки — мельчайшие новости дня со всего света и этими новостями связывает, можно сказать, все человечество в одну родственную семью.