Именно поэтому процесс над депутатами первой Думы Столыпин решил провести мягко, ибо судили не левых, а в основном кадетов, — с этими можно хоть как-то сговориться, несмотря на то, что болтуны, линии нет, каждый сам себе Цезарь; покричат и перестанут, у народа короткая память: пусть потешатся речами профессоров и приват-доцентов, важно, чтобы поскорее забыли о том, что и как говорили в военном суде социал-демократы второй Думы.

Именно поэтому Герасимов и не торопился на вечернее заседание суда, а обдумывал новую комбинацию, ту, которая должна будет вознести его. На меньшее, чем товарищ министра внутренних дел, он теперь не согласен…

Обедал Герасимов у себя на конспиративной квартире, в маленьком кабинетике для отдыха. Подали стакан бульона из куриных потрохов, — эскулапы рекомендовали лечить почки и печень старым народным способом: вареной печенью и почками цыплят, ибо птицы и животные созданы по образу и подобию человеческому. Само собою разумеется, их органы содержат те же вещества, что и человеческие, — вот вам и дополнительное питание для пораженных регионов организма, Герасимов страдал почечными коликами и увеличением печени, потроха помогали, стал чувствовать себя легче после визита к доктору Абрамсону вот бы жидовне и заниматься медициной, а ведь нет, все в политику лезут, змеи проклятые.

На второе Герасимову была приготовлена вареная телятина, овощи на пару и немного белой рыбы, готовил обед старик Кузнецов, в прошлом агент охраны, большой кулинар, мастер на выдумки, пописывал стихи, кстати.

Заключив обед чашкой кофе (несмотря на запрет врача не мог отказать себе в этой маленькой радости), поднялся, отчего-то явственно вспомнил лицо мужчины с блокнотиками сидевшего рядом в зале судебного заседания, и чуть не ахнул господи, да уж не Доманский ли это?!

Срочно запросил формуляр, принесли вскорости, хоть внешность и изменена, но ведь соседом-то его был Дзержинский, кто ж еще?!

Вызвав наряд филеров, лично объяснил им, что брать будут одного из наиболее опасных преступников империи: поляк, гордыня, что русский снесет, то лях не простит, так что оружие держите наготове может отстреливаться, нужен живым, но если поймете, что уходит, бейте наповал.

На вечернее заседание Феликс Эдмундович не пришел, ибо, сидя в чайной на Литейном, заметил восемь филеров, топтавших здание суда; ничего, приговор можно получить у корреспондента «Тайма» Мити Сивкина, тем более что ждать открытой схватки в зале не приходится.

Дзержинский начал просматривать левые газеты, делать подчеркивания (поначалу было как-то стыдно марать написанное другим, — отчетливо представлял, что и его рукопись могут эдак же царапать). Особенно его интересовала позиция социалистов— революционеров в деле процесса над первой Думой, многие его друзья принадлежали к этой партии, — люди фанатично преданы идее, пусть ошибаются, — ставка на крестьянскую общину во время взлета машинной техники наивна, обрекает Россию на стремительное отставание от Запада, — но в главном, в том, что самодержавие должно быть сброшено, они союзники, а если так, то с ними надобно работать, как это ни трудно.

Дзержинский сидел возле окна, устроился за тем столиком, где стекло не было сплошь закрыто: навык конспиратора. Впрочем, и в детстве, в усадьбе папеньки, всегда норовил расположиться так, чтобы можно было любоваться закатами — они там были какие-то совершенно особые, зловещие, растекавшиеся сине-красным пожарищем по кронам близкого соснового леса…

Читал Дзержинский стремительно всегда любовался тем, как работал Ленин, — прямо-таки устремлялся в рукопись, писал летяще, правки делал стенографически споро, говорил быстро, атакующе — ничего общего с профессорской вальяжностью Плеханова, патриарх русского марксизма весьма и весьма думал о том какое впечатление оставит его появление на трибуне. Ленина не интересовала форма, он не страшился выглядеть задирой, дело, прежде всего дело, бог с ней с формой, мы же не сановники, прилежные привычному протоколу, мы практики революции, нам пристало думать о сути, а не любоваться своей многозначительностью со стороны, пусть этим упиваются старцы из Государственного совета.

Дзержинский, видимо, просто-напросто не мог не поднять голову от эсеровской «Земли и Воли» в тот именно момент, когда Герасимов вылезал из экипажа, а под руку его поддерживал филер.

Дзержинский моментально вспомнил вокзал, Азефа, садившегося в экипаж этого же человека, неумело водружавшего на нос черное пенсне, и почувствовал, как пальцы сделались ледяными и непослушными, словно у того мальчишки, что продавал на морозе газеты.

Через несколько дней Дзержинский встретился с членом подпольного бюро эсеров товарищем Петром.*

Разговор был осторожным, обвинение в провокации, да еще такого человека, как руководитель Боевой Организации и член ЦК Евно Азеф, дело нешуточное.

Поэтому, постоянно ощущая сторожкую напряженность собеседника, Дзержинский задал лишь один вопрос.

— Мне бы хотелось знать, давал ли ваш ЦК санкцию на встречу с одним из руководителей охранки кому-либо из членов боевой организации партии?

— Товарищ Астроном, я могу не запрашивать ЦК, мы не вступаем ни в какие контакты с охранкой. У вас есть сведения, что кто-то из наших поддерживает связи с палачами?

— Я всегда страшусь обвинить человека попусту, — ответил Дзержинский. — Тем более если речь идет о революционере… Поэтому я ничего не отвечу вам. Но советую этот мой вопрос передать товарищам Чернову или Зензинову. Он не случаен.

— Может быть, все-таки назовете имя подозреваемого?

— Нет, — задумчиво ответил Дзержинский. — Полагаю это преждевременным.

— Хорошо. Я передам ваш вопрос в ЦК. Но вы, видимо, знаете, что в последнее время появилось много толков о провокации в нашей боевой организации. Называли даже имя товарища Ивана. Смешно. Это то же, что упрекать Николая Романова в борьбе против монархии… Явные фокусы полиции, попытка скомпрометировать лучших Иван — создатель боевой организации, гроза сатрапов…

— Вы имеете в виду Азефа? — спросил Дзержинский и сразу же пожалел, что задал этот вопрос, так напрягся собеседник. — Мне всегда казалось, что истинным создателем боевой организации был Гершуни… Яцек Каляев много рассказывал о нем…

— Знали Каляева?

— Он был моим другом, товарищ Петр.

— А мне он был как брат… Я смогу ответить вам через неделю товарищ Астроном.

— Тогда это лучше сделать в Варшаве Ваши знают, как со мной связаться, до свидания.

Этой же ночью Дзержинский выехал в Лодзь.

Из Лодзи Дзержинский отправился в Берлин, Роза Люксембург проводила совещание членов ЦК, — ситуация того требовала разгром революции предполагал новые формы борьбы.

Поздно ночью, когда на квартире остались только Тышка, Ледер и Дзержинский, она заметила:

— Не знаю, права ли я не вынося на суд товарищей мнения и чувствования… У меня такое ощущение, что в Петербурге началась мышиная драка за власть.

— Полагаешь, мы должны учитывать и это в нашей борьбе? — осведомился Дзержинский.

— С одной стороны, грех не учитывать разногласия между врагами — искусству политической борьбы надо учиться, мы в этом слабы, но — с другой — вправе ли мы позволять себе опускаться до такого низменного уровня, не поддающегося логическое просчету нормальных людей каким характеризуется ворочающийся заговор в Петербурге? Не измельчим ли мы себя? — задумчиво сказала Люксембург.

— Какой заговор?! — Ледер пожал плечами. — Менжинский рассказывал кое-какие эпизоды о том, как там сражаются партии царедворцев, чтобы приблизиться поближе к трону… Обычная возня, свойственная абсолютизму… Заговор предполагает наличие персоналий. Нужен Кромвель. Или Наполеон. В России таких нет.

— Зато Азефы есть, — жестко сказал Дзержинский. — Точнее говоря, Азеф.