Провокация (II)
Тщательно фиксируя все, что происходило в салонах империи (информированность по праву считается первоосновой силы), Герасимов на этот раз побоялся отправить Столыпину отчет о перлюстрации писем наиболее богатых землевладельцев и правых политиков, так они были резки.
Тем не менее, полагал он, не показать этого Столыпину нельзя в конечном счете лишь один премьер решал, ознакомить ли с этим государя или нет, Герасимов всегда помнил сколь точно Петр Аркадьевич дозирует «негативную информацию», отправляемую в Царское Село, ситуация непростая.
Герасимов долго думал, как ему следует поступить, остановился на том, чтобы имитировать приступ острого ревматизма, слег дома позвонил полковнику Еленскому:
— Сделайте милость, возьмите, пожалуйста, у меня на столе папку для срочного доклада Петру Аркадьевичу и напишите сопроводительное письмо, упредив, что документ носит совершенно секретный характер вручить в собственные руки.
— Непременно сделаю, Александр Васильевич, — ответил Еленский своим вкрадчиво— сладким голосом (с агентами говорил аффектированно, всячески выказывая свою к ним любовь и уважение, вжился в образ, поэтому и с сослуживцами говорил так же) — Отправить надобно с фельдъегерем? Или вручить его высокопревосходительству самолично?
— Полагаю, самолично, — после короткой паузы ответил Герасимов.
Еленский перезвонил через час, извинился, что тревожит и сообщил:
— Документ отправлен, хоть премьера не было на месте, чего ж попусту тратить время на ожидание оставил секретарю для передачи в собственные руки.
Герасимов сразу же понял: прочитал сукин сын перлюстрацию, непременно прочитал потому и сделал «шаг в сторону», сухо поинтересовался:
— Сопроводиловочку подписали?
— Я попросил сделать это вашего адъютанта, присовокупив, что вы не смогли доставить папку лично в связи с болезнью.
— Ну, спасибо, — ответил Герасимов. — Большое вам спасибо. Только впредь просил бы мои документы, направляемые главе правительства, не читать без моей на то санкции.
— Да я и не заглядывал в них — с еще большей аффектированностью ответил Еленский. — Как можно-с?!
— А чего ж тогда сами не отвезли?!
Герасимов в сердцах швырнул трубку на рычаг, ну и народец! Каждый только и норовит подсидеть сослуживца, никто делом не хочет заниматься! Нет, погибнет империя, всенепременно погибнет, японцы с немчурой поставят гарнизоны грядет новое иго! Не об том надобно торжественные речи произносить, как Донской иго сбросил, а про то, отчего под ним оказались. Междоусобица, подсиживание друг дружки злоба астрах за шкуру, господи, сохрани господь святую Русь!
Достав из сейфа копию доклада о перлюстрации. Герасимов прочитал его заново и ужаснулся тому что все это лежит на столе Петра Аркадьевича.
…Назавтра Столыпин позвонил самолично сразу после завтрака, в девять, Герасимов отчего-то явственно представил себе легонький, ажурный подстаканник, из которого Петр Аркадьевич обычно пил крепкий калмыцкий чай: в голосе премьера не было гнева, одна усталость. Справившись о здоровье, поинтересовался, не нужен ли хороший лекарь; осведомился, когда «милого Александра Васильевича» можно ждать на ужин, множество нерешенных вопросов, здоровье, понятно, прежде всего «Вы очень, очень нужны империи, Александр Васильевич. И мне Спасибо за вашу прямоту и преданность».
Прочел, понял Герасимов, не взвился, ждет помощи снова я угадал момент; бог меня хранит хотя он всегда хранит того, кто умен и смел прав Петр Аркадьевич законы надо писать для тех, кто силен и трезв, а не в угоду пьяным и слабым пусть победит достойный…
Петр Аркадьевич принял его дружески, заботливо усадил в кресло и, положив сухую, маленькую ладошку (чисто, как у барышни, подумал Герасимов, вот что значит порода) на папку, в которой лежал отчет о перлюстрациях, спросил:
— Ну, и что же будем делать, Александр Васильевич? Отправлять государю в таком виде? Или, может, и вы гибели моей хотите?
— Да, господи, Петр Аркадьевич, как можно! Хотел бы — запустил это, — он кивнул на папку, — самолично…
— А ваш адъютант этого самолично не мог сделать? — глухо спросил Столыпин, тяжело скрывая ярость, внезапно в нем вспыхнувшую. — Гарантии есть?!
Герасимов ответил:
— Гарантий нет. А придумать дело, которое понудит сферы оставить это, — он кивнул на папку, — без внимания, я вам обещаю. Но для этого и вы должны помочь мне я должен знать, каких внешнеполитических поворотов можно ожидать в ближайшем будущем. Эсеры на это очень быстро реагируют…
— Ждите сближения с Англией, — ответил Столыпин. — И с Парижем.
Вернувшись в охранку, Герасимов сразу же отправил условную телеграмму Азефу, начал считать дни, без Евно как без рук, на него вся надежда.
Вот почему революция неминуема! (III)
Вчера мне был вручен обвинительный акт. Член Судебной палаты любезно пояснил, что у меня три дня времени на указание нужных свидетелей, дело будет слушаться не ранее августа.
В обвинительном акте нет ни малейшего доказательства моей вины, и меня должны были бы освободить если бы можно было ждать приговора, зависящего не от произвола и настроения судей, а от юридических доказательств. Я, впрочем, совершенно не рассчитываю на освобождение. Возможно, состряпают новое дело в военном суде а если почему-либо не сделают это теперь, то в случае оправдания Судебной палатой, предъявят новое обвинение на основании тех бумаг, которые были найдены у меня в последний раз…
Уже два дня рядом со мной сидит восемнадцатилетняя работница, арестованная четыре месяца назад. Поет. Ей разрешают петь. Молодая, она напоминает ребенка. Мучается страшно. Стучит мне, чтобы я прислал ей веревку, — повеситься. При этом добавляет: веревка должна быть непременно от сахара, чтобы сладко было умирать. Она так нервно стучит и с таким нетерпением, что почти ничего нельзя понять, и тем не менее она все время зовет меня своим стуком, видно, места себе найти не может. Недавно она мне вновь простучала: «Дайте совет что делать, чтобы мне не было так тоскливо».
У нас постоянные столкновения с жандармами. Живая, как ребенок, она не в состоянии ни переносить, ни примириться с господствующим здесь режимов.
Эта девушка — полуребенок полусумасшедшая — устроит когда-нибудь большой скандал.
Первого мая, во время прогулки, она кричала: «Да здравствует революция!» и пела «Красное знамя». Все были взволнованы, колебались петь ли, поддержать ли ее, никто не желал показаться трусом, но для того чтобы петь каждый должен был насиловать себя такая бесцельная неизвестно для чего затеянная демонстрация не могла вызвать сочувствия. Тюрьма молчала.
По временам эта девушка вызывает гнев. Ее смех пение, столкновение с жандармами вносят в нашу жизнь нечто постороннее чуждое, а вместе с тем дорогое, желанное но — не здесь. Чего хочет эта девушка почему нарушает покой? Невольно сердишься Но начинаешь рассуждать: «Ее ли вина что ее, ребенка заперли здесь когда ей следовало еще оставаться под опекой матери, когда ей впору играть как играют дети?!» А может быть у нее нет матери и она вынуждена бороться за кусок хлеба! Этот ужасный строй заставил ее принять деятельное участие в революции, а теперь мстит ей за это. А сколько таких — с детства обреченных на жалкое, нечеловеческое существование? Сколько людей чувства которых извращены которые обречены на то, чтобы никогда даже во сне не увидеть подлинного счастья и радости жизни! А ведь в природе человека есть способность чувствовать и воспринимать счастье! Горсть людей лишила этой способности миллионы исковеркав и развратив самое себя остались только «безумие и ужас», «ужас и безумие» или роскошь и удовольствия находимые в возбуждении себя алкоголем властью религиозным мистицизмом. Не стоило бы жить, если бы человечество не озарялось звездой социализма звездой будущего. Ибо "я" не может жить если оно не включает в себя остальной мир и людей.
Сегодня заковали двоих. Их вели из кузницы мимо наших окон. Моя соседка Ганка приветствовала каждого из них возгласом «Да здравствует революция!» Ободренные они ответили тем же. Должно быть их приговорили сегодня — возможно к виселице.
Ганка ужасно страдает, не поет, присмирела. Она узнала что вчера ее брат приговорен к смерти. Вечером она мне простучала: «Сегодня может быть его повесят разрешат ли мне попрощаться с ним? Я остаюсь одна-одинехонька. А может быть они выполнят свою угрозу и меня тоже повесят. А он такой молодой. Ему всего двадцать один год». Что мне было сказать ей? Я простучал, что она несчастное дитя, что мне жаль ее что мы должны перенести все. А она ответила, что не знает стоит ли теперь жить. Когда эта ужасная смерть похищает кого-нибудь из близких нельзя освободиться от этой мысли убежать забыть эта мысль постоянно возвращается, стоишь у пропасти ужаса становишься беспомощным бессильным, безумным.
Вечером, когда я при свете лампы сидел над книгой, услышал снаружи тяжелые шаги солдата. Он подошел к моему окну и прильнул лицом к стеклу, не побоялся.
— Ничего брат не видно, — сказал я дружелюбно.
— Да! — послышалось в ответ. Он вздохнул и секунду спустя спросил: — Скучно вам? Заперли (последовало известное русское ругательство) и держат!
Кто-то показался во дворе. Солдат ушел. Эти несколько грубых, но сочувственных слов вызвали во мне целую волну чувств и мыслей. В этом проклятом здании от тех чей сам вид раздражает и вызывает ненависть услышать слова напоминающие великую идею ее жизненность и нашу связь узников с теми кого в настоящее время заставляют нас убивать! Какую колоссальную работу проделал революция! Она разлилась повсюду разбудила умы, сердца, вдохнула в них надежду и указала цель Этого никакая сила не в состоянии вырвать! И если мы в настоящее время видя как ширится зло с каким цинизмом из-за жалкой наживы люди убивают людей, приходим иной раз в отчаяние то это ужаснейшее заблуждение. Мы в этих случаях не видим дальше своего носа не сознаем самого процесса воскресения людей из мертвых. Японская война выявила ужасную дезорганизацию и развал русской армии, а революция только обнажила зло разъедающее общество. И это зло должно было обнаружиться для того чтобы погибнуть. И это будет!
Сегодня у меня впервые было свидание. Пришла жена брата с маленькой Видзей. Девочка играла проволочной сеткой показывала мячик и звала «Иди дядя». Я очень рад что их увидел. Я их очень люблю. Они мне принесли цветы, которые теперь красуются на моем столе. Жена брата радовалась что у меня хороший вид, и я уверял ее, что мне здесь хорошо и весело. Я сказал ей что вероятно меня ожидает каторга".
